Фокусник встал, повертелся перед Пилипом, как перед портным.

Дырки в одежде были просто артистическими. Ни­кто никогда не видел такого красивого тряпья.

— С ними да с моим талантом нам теперь серебро, а не медь давать будут. Заживём, Пилип. Я — фокусы, ты — доски на голове ломать будешь...

Рыбаки молча вертели на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Илияш молчал, по­званивая кантаром. Только сказал неожиданно:

— А плохо, что бросили.

— Ну и лежал бы сейчас убитым, — отозвался Петро. — Нет уж, надобно о роскоши забыть. Достаточно. Погуляли, попили.

— А хрен с ним, — заскрипел Бавтромей. — Окон­чена роль. Хорошо, что подделали.

— Я менялой буду, — предложил Матей.

И тут всех удивил женоподобный Ян. Обратился к Матею:

— Евангелия половину мне давай.

— 3-зачем?

— Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь, — лицо было юродским. — Я — Марку какого-нибудь. Пойдём — будет четыре евангелия. Подправим. Что мне ваши му­жицкие занятия? Я — пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.

— А кукиш, — ответил Матей.

И увидел, что вся компания с кистенями, Петро, Ан­дрей и Якуб, стали против него стенкой.

— Н-ну.

— Так... Ну вот, и пошутить нельзя, — жадно двигая губами, Матей разделил рукопись Иуды пополам и смошенничал, подбросил себе ещё листов двадцать, разо­рвал нитки. — Берите.

— Пошли, — махнул Пилип. — Скоро и разойдёмся.

Все двинулись по дороге прочь от зарева. Шли молча. Лишь Якуб Алфеев, как всегда некстати, начал про­бовать голос. Бурсацкая свитка била его по пятам, осо­вевшие глазки смотрели в красное, дрожащее небо.

— М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Серазин... Го-ре... Горе тебе, Вифсаида.

И так они исчезли за холмом. Некоторое время ещё доносился медвежий, еловый голос. Потом остались только тишина и зарево.