Как связать это с прыгающей по колеям тачкой, на которой Люба повезла от Василя свое трюмо и чемоданишко? Как связать с Василем, который после комсомольского собрания выругал Любу матом?

Сейчас она не поворачивалась к нему, забегающему с боков, деревянно отмечала, что он — здоровенный, как трактор, — лишь потому не крутит ей руки, что видел уважительность полковника к ней и боится, но все же знает свое право мужа, отмеченное в документах, еще не вычеркнутое из документов, и желает получить законное, сопит на ветру… Все было душным, безысходным, даже не являлось желания разжать рот. Все-таки она выдавила:

— Уходи.

Выдавила, наверно, даже не с омерзением, а с такой мертвой деревянностью, что Василь очнулся, отстал.

Бродила она долго, безразлично. Но по «астраханцу» очень уж безразлично не походишь. Поземка физически выбивала из головы отупение. На его место вливались мысли, и Люба стала плакать. Плакала оттого, что разведенка, и оттого, что целый день не ела, и оттого, что все было непосильным с самого начала, с разоблачения Живова, соратника ее отца.

В какой именно момент и почему как раз среди плача блеснуло облегчение — она не поняла. Но становилось ясным, что больше не будет спины в бязевой ночной сорочке, что Василь отбит. Не только на этот час, а на все ночи, вообще на все времена, ждущие ее в жизни!.. Хотелось еще больше, но уже по-другому разреветься. Хотелось распахнуть дверь в каморку Гридякиной, охватить ноздрями запах супа, сбросить настывшие галоши, ощутить пальцами горячий, ласкающий черенок ложки, наполненной варевом. Да, домой! Только забежать сперва в беспризорный двор Конкиных.

5

Люба была из той сельской молодежи, которая, с детства занимаясь науками, не отличает кнута от хомута. Сейчас в сарае Степана Степановича, выдаивая рвущуюся козу, дергая ее соски, она мучила себя и ее, но когда струи, начали ударять не в пол, а в стиснутый коленями подойник, когда и коза и лошадь напились вытянутой из колодца воды и припали к наваленному сену, она почувствовала себя героем.

В комнатах, куда Елена Марковна вернется только завтра, на стеклах нарос лед. Люба составила цветы с подоконников, досыпала доверху печь, подставила таз с водой на случай — выпадет уголек; напоила козленка парным молоком, устроила ему из старого ватника гнездо. Теперь к Гридякиной! Только глянуть мельком по дороге — не сорвались ли курсы?

У Совета стояла пара нераспряженных лошаденок. Чужих. У щепетковцев не водилось таких головастых, мелких. Они дрожали кожей, ветер поднимал на них брезент — жесткий, негреющий, как жесть консервной коробки. Люба чиркнула спичкой, огонь задуло, но она увидела выпуклые, фиолетовые, по-человечьи тоскующие глаза лошаденок.