В коридоре Совета, в дальнем конце, где было затишней и где через двери доносились голоса курсантов, стоял кучер — огромный, точно скирда, дядька. Снежная пыль на нем еще не растаяла, он вздрагивал сильней, чем его лошади.

— Вам кого? — спросила Люба.

Оказалось, он прибыл из района, где прежде работал Степан Степанович Конкин, добирался к нему, своему знакомцу, за шестьдесят километров и теперь не знает, что делать.

— Как в сказке! — сказал он.

Люба отомкнула кабинет, пустила дядьку к печи, побежала пристроить лошадей в колхозной конюшне. Когда вернулась, гость уже посбрасывал на пол гору верхней одежды, сидел, обняв ногами печь, поставив сверху кружку с водой из графина. Теперь было видно, что это вовсе не дядька, а здоровеннейший, лет девятнадцати, парень. Он зажимал гревшуюся кружку опухшими от мороза, розово-залосненными руками; оборотясь, сказал:

— Едешь порожнём, так и то кони становятся. Глаза им выстебывает землей.

Люба и без объяснений, оглядывая грязное лицо парня, его красные, настеганные веки, понимала, что на буграх несет землю.

— Ехал за сухофруктой для колхозных детясель, а Степана вот Степановича нету…

Едва она заикнулась, что попробует добыть сухофрукты, парень вскочил и, странно для Любиного глаза сгибаясь, стал кланяться. Никогда она не видела, чтоб молодой человек, возможно десятиклассник, комсомолец, делал такое…

— Да ты, чудак, что! Да ты давай к огню, грейся.

Он сел, принялся стягивать сапоги, наверно сорок пятого — сорок шестого размера. Стыдясь, отворачиваясь, выпростал грязные ноги, начал двигать у огня огромными, как картофелины, пальцами, проверять — действуют ли? Затем свернул папиросу, вынул спичку, чиркнул было этой спичкой, но тут же (Люба и такое видела впервые) бережно вложил спичку обратно в коробок, сэкономил, потянулся цигаркой к печи… От тепла, от света и, наверно, чтоб разжалобить, парень пояснял, что он женат, что у него пацаненок в детяслях, что дома нечего «кусать»: на трудодень вышло по восемьдесят копеек. Что на них купишь? Соль в сельмаге? Так и без того солоно. Была швейная машина, красивая, — женино приданое. Сменяли на мешок тыкв, съели. Пацаненку подай молока, а молоко у жены пропало: грудь застудила в бригаде.

Когда Любе с третьего языка приходилось слышать подобное, она отмахивалась, как от вредных разговоров… Хорошо бы отмахнуться и теперь, но гость явно говорил правду.

Довольный, что подсыпать в печь ему не запрещают, он все подсыпал и все больше вздрагивал. Из него выходил холод.

— Ох, у вас тут и садочки, затишки! Въехал до вас в хутор — прямо рай, курорты. А вы вдумайтесь, что у нас!..