И разве торжествовали только глаза? Торжествовали, томились руки, все мускулы, кожа… Стыдно? Нет! Все, что относилось к Голубову, было правильно, чудесно, и Люба знала: не было никакого Василия, никакого замужества, была всю юность мечта об этом часе, об этих глухо звучащих рядом словах:

— Надо держаться.

Конечно, надо! И пусть во всех — куда ни глянешь — дворах падают белые яблоневые шапки, и не важно, что топоры не звенят, а чмокают, врезаясь в мокрую древесину, что по стальным полотнам режущих пил течет влага, что у ног Голубова и Любы синеет скорлупа разбитых скворчиных яичек, повыпадавших из сваленных скворечен.

Глава девятнадцатая

Глава девятнадцатая

1

Работы на гидроузле настолько завершались, что генерал Адомян выехал в Куйбышев возглавлять очередной объект преобразовательных штурмов, а здесь, на Цимлянской плотине, брандспойтами смывали пыль с поднятого в небо шоссе, привинчивали к стенам бронзовые многопудовые медальоны. На башни головного шлюза поднимали фигуры казаков на вздыбленных конях, со вскинутыми ввысь шашками.

Эти медальоны и фигуры нравились Голикову.

Нравилось и девичьи розовое округлое лицо Вадима Ильюхина, старшего инженера по монтажу турбин. С этим лицом Голиков познакомился вчера по обложке свежего «Огонька», где во весь глянцевый лист улыбался ярко-синеглазый нежно-румяный юноша… Сейчас этот юноша — вчерашний студент Ленинградского энергетического, сегодня прославленный специалист показывал секретарю райкома зал управления турбинами, прохаживался по необтертому линолеуму меж бархатным креслом и ореховым бюро. Держался он непринужденно, соединяя вежливость гида с чисто питерской мальчишеской ироничностью. На бюро, еще не заваленном бумагами, лежала пара резиновых бубликов-эспандеров, которыми, если мять их в руках, нагоняются мускулы.

— Ваши?

— Мои, — ответил Вадим и, видя в посетителе понимание, сжал одной рукой спинку кресла, другой — край сиденья и, даже не снимая пиджака, легко выжал стойку.

— Отойдите, — сказал Голиков и тоже, не сбрасывая пиджака, не ослабив на шее петлю галстука, взялся за кресло, взбросил к потолку ноги.

Вадиму было двадцать три. Голикову двадцать девятый, и все же он четко сделал вскинутыми ногами медленные широкие ножницы, довольный, встал перед мальчишкой…

Зал, в котором они не опозорились друг перед другом, находился под водой, в теле плотины. Где-то, намного выше высоченного потолка с его неоновыми, дневного света трубками, плавали рыбы, еще выше темнели, наверно, днища проходящих катеров; но все это словно бы отрицалось бархатом кресел, сухим воздухом просторного зала — легким, точно в поле на солнышке.