— Надо радоваться, — злобно звенел Тимка, — а вам поперек горла все преобразования в государстве. Поз-зор!

Мать торопливо-горестно отвечала, что она не против преобразований, но одно дело, когда был он, Тимка, на Волго-Доне, рядом, а теперь собрался в Куйбышев — это ж чужедалье. Как она останется с малой дочерью?

Покачивая коленкой, уставясь на мать и подошедшую бабку, Тимур спросил — кто это здесь станет тосковать без Раисы? Кому тут Раиса так уж шибко занадобилась?.. У нее и справка сельсовета и метрики уже на руках. К вечеру завтра снимается с ним вместе с якоря, едет в Куйбышев.

«Сволочь ты, Илья», — твердил себе Илья Андреевич, а сам ликовал, был счастлив таким поворотом в семье. Нет, девчонка и Тимур, особенно Тимур, нравились ему. Он, если что, усыновил бы их, не держись они волчатами, будь они другой крови, что ли… Но они отнимали его единственное, Настасью. Не просто отнимали, а умело мучили ее, с убежденностью считали, что такие их детские права — мучить!

Тимур, должно быть поняв, что все же не так бы ему следовало держаться, стал объяснять вскрикнувшей, осевшей на осокорь матери, что в Куйбышеве будет сестра ученицей на кране, что нечего ей после семилетки делать в хуторских захолустьях. Не навоз же с-под коров нюхать или дядьки Андриана трепотню выслушивать!

Андриан, осклабясь, глядел на невестку. Дескать, «воспитала по-своему — и расхлебывай». А Поля, видать взвинченная чтением мужниных бумаг, ощерилась на Тимку:

— Думаешь, без тебя тут потеря? Воображаешь, консомольца лишаемся?! Какой ты консомолец, если неделю здесь и не доложился в ячейку — требуешься ты им на эту неделю или не требуешься?

Обморочным движением притянув Раиску, Настасья пытала: чего ей, невозросшей, загомозилось ехать? Там же ругаются по-соромному и по-всякому.

— Ты девчонку подбил? — спросила она Петюню.

— Нет, — отрезала Раиска. — Я его! Он тоже едет.

— Это неверно, Настасья Семеновна, что вы их так допрашиваете, — вмешалась Римма Сергиенко. — Они на передний край отправляются, и вам стыдно бы нарушать их моральное состояние!

Из всех подворий неслись удары топоров, народ расчленял деревья. Тимур, снова проявляя техническую наторенность, хмыкнул:

— Чиликаемся. Сотняжку электропил сюда — и всем яблоням, всей этой муре в секунду капут!

Солод понимал мальчишку. Неостывший, свеженький, пацан только-только оттуда, где громовые темпы, неохватные разумом масштабы. На строительстве в ветреный день одной лишь пыли — земляной, цементной, кирпичной — вздымается столько, что осади ее, эту летящую по воздуху пыль, — и земли будет больше, чем во всех, взятых вместе, хуторишках. А главное — сам Волго-Дон тоже уже мелочь в сравнении с тем, что разворачивается на Волге под Куйбышевом, в Каракалпакии под Тахиа-Ташем, на Украине в Каховке. Да и это уже отсталость на фоне кружащих голову проектов — превратить в миллионы киловатт, перегородить реки Сибири. Зачем же ему, Тимке, этот замшелый тихонький Дон?.. Илья Андреевич листал тетради, читал, что говорили о Доне деды Тимура. То ли Подтелков, то ли Матвей Григорьевич Щепетков, поднявшись на стременах перед хуторянами, сжимая, быть может, это самое, что лежит возле Солода, древко, вещал от имени Дона: