— Так, товарищ судья, его же никто всерьез не принимает.

— Это я понял, но почему? — настаивал судья. — Что у вас, каждый день судятся? Или мы шуточки шутить приехали? Под статью подведем, не до смеху будет.

Помявшись, один из заседателей ответил, мол, чужак он и есть чужак. Родни у Патику в селе ни души, в семье нелады, почитай, с первого дня, дружками-приятелями не обзавелся, на крестины покумиться никто не звал. Живет особняком, и никому ни холодно, ни жарко — есть Скридон или нет Скридона. Чего его жалеть? Люди думают, женился из-за приданого. Земли две десятины, дом у Тасии справный, руки приложить — из батраков в хозяева выбьешься. Вот и выбился… По малолетству выменяли его на три пуда ржаной муки, и теперь, к сорока годам, остался таким же кукушонком в чужом гнезде. Потерял все нажитое, а разве горюет Скридон, жалеет, что набедокурил? Ни чуточки! Может, он из другого теста, чем мы, грешные…

Тогда второй заседатель, из села Буда, где батрачил в молодости баде Скридон, рассказал такое, чего здесь, в Леурде, не знали о Кирпидине.

— Скажу, как думаю, товарищ судья, уж не взыщите… Дожил человек до седых волос, а все такой, каким в детстве был. Я Скридона мальцом помню, от горшка два Вершка. Там у нас, в Буде, одногодки дали Скридонашу прозвище, чудное такое… Авизуха — чертово копытце! Знаете, почему? За ругань! Бранился страшно, будто нет святого за душой. Поверите ли, взрослые ужасались, как у малого язык повернется этакие слова поносные говорить. Было нам лет по десять, одиннадцать. Помню, Скридон брань изрыгает, а у нас волосы дыбом, ждем, вот-вот земля разверзнется, проглотит богохульника. А еще срывал злобу на домашней скотине, хоть живность эта и безответная. Попадется под руку овца или барашек — лупит почем зря, с яростью дикой, так и изничтожил бы бедную тварь. Мы меж собой рассудили: не своя скотина, не лежит к ней сердце, оттого и бесится Скридон, наплевать ему на чужое… Когда подросли, стали парни на выгоне борьбой баловаться. Овцы себе пасутся, мы затеем кутерьму, смотришь, и Скридон рукава засучил. Представьте, товарищ судья, никто его так и не уложил! Не потому, что он всех сильнее, а только всякий раз ждешь подвоха, хитростью брал. Схватил как-то я его в охапку: думаю, плюхну сейчас оземь — мокрого места не останется. Ухватил и давай крутить, а он, Патику Скридон, плывет по воздуху и, знаете, как чахлый мотор… как начнет, извините, пукать… Куда тут силой меряться! Плюнешь и отвернешься, а он катается по траве, чертово копыто, ржет: «Ха-ха, борец из тебя! Одолел, силач?» Так никому и не поддался… А прозвище свое, помню, на танцульках подхватил. Хора в разгаре, парни пляшут, пыль столбом — и мы, мальчишки, туда же, пора учиться ногами дрыгать. Гляжу, Скридон бочком-бочком, подкатил к одной, та в сторону смотрит, вроде не замечает. Покрутился, и к другой, эта тоже от ворот поворот. Тогда он к третьей, самой плохонькой и незавидной: эта не откажет, мы с ней два сапога пара. А она стоит в сторонке, белобрысая, в застиранном платьишке — и вдруг подбоченилась да как вызверится на кавалера: «А ну брысь отсюда, Авизуха! Ишь, притопал. В зеркало на себя полюбуйся, хорек неумытый!..» Патику аж скособочило, голову набок своротил, поднял ногу да ка-ак даст!.. — заседатель из Буды хмыкнул смущенно: — Простите, товарищ судья, срам сказать. Одним словом, пакость, нарочно он, в отместку — прямо посреди хоры из брюха ветры пустил…