С вечера повздорили сестры, заупрямилась Рарица — не пойду, и ни в какую: слово дала, подруга ждет. Надя с упреками: ох и ленива Рарица, ох и нерасторопна, о завтрашнем дне и думы нет, зима накатит — крошки хлеба не наскребешь. Ну ясно, у подруги девушки соберутся, потом парни под окном гикнут — уж не до работы, пойдет веселье, дым коромыслом! Рарица свое твердит: подождет твоя кукуруза, не провалится в тартарары до понедельника. Нынче суббота, днем раньше, днем позже — одна печаль.

На утренней зорьке, не успели перекусить, опять перебранка.

«Глупая ты, Рарица! — не унималась Надя. — Жди-пожди до понедельника… А дождь хлынет, а хвороба пристанет? Пораскинь-ка, вот запишемся в колхоз — забыла, что на собрании говорили? Платят в конце года, а до той поры на своих харчах. Откуда же нам взять, если сейчас руки не приложим?»

«Да поскорей бы уж этот колхоз! Засохни твоя кукуруза, ноги моей больше не будет в той долине, — огрызнулась Рарица. — Первая побегу запишусь, чтоб мне пропасть».

«Ой, Рара, хлебнешь… Не зря говорят: сделано наспех — сделано на смех».

И вот они на поле, дуются друг на дружку, будто кошка меж ними пробежала, работают молчком. Полют сестренки усердно, раз уж выбрались, ведь несчастная их полоска земли так далеко от дома! Когда еще притащишься сюда и снова будешь драть сорняки до упаду, пока в глазах круги не поплывут… Всякому хочется, чтобы зимой дымилась на столе золотистая мамалыга, а две сироты живут сам-друг, помощи ждать не от кого.

Поднялось солнце. Июнь сухой стоит, жаркий, жжет-палит все кругом, пышет жаром, как из печки, снизу пятки припекает.

— Вижу, раскисла моя Рарица, разобиделась, что не пустила ее к подруге, — рассказывала позже Надя мошу Скридонашу, когда пришел он в дом двух сестер сватать младшую. — Девчонка она совсем была, поверите, баде, дитя дитем. Я ей и за отца, и за мать — родителей-то обоих в сорок шестом свезли на погост, и братика младшенького потеряли. Некому подсказать, некому на ум наставить… Машем мы с ней сапами, по сторонам не глянем. К полудню выдохлась Рарица, говорит: «Схожу за водой, лелика». Ладно, пусть развеется, может, повеселеет чуток, да и мне самой пить охота. А я, баде Скридон, знаете, до работы жадная. Думаю, до того края прополем, там и присядем, пообедаем. «Погоди, Рэрука, говорю, успеется, давай рядок до конца пройдем и сбегаешь за водой». До сего дня ругаю себя… Лучше бы я сердце вырвала и бросила собакам, баде! Точно лукавый встал между нами, под руку толкал. Ну чего я к Раре пристала: пойдем да пойдем на кукурузу. Свет клином на ней сошелся? Нет, заартачилась, на своем настоять, вот мое упрямство и довело до беды. Кругом я виновата в Рарицыном горе, одна я! Останься Рэрука дома, и лихо бы ее не тронуло. Разрешила бы я сразу за водой бежать, как она хотела, и пакость эта стороной бы прошла, не пересеклись их дорожки… Ну, и мне удел выпал завидный: пошла замуж за вдовца с тремя детьми, чужим ребятам в мачехи, — посетовала, плача и вздыхая, старшая сестра. — Что оставалось? Когда над сестрой надругались, сказала я себе: конец нашей воле, зверюга этот и твою честь порушил, Надя, твое счастье по ветру развеял.