Матвей часто в этом сарайчике занимался своим, мужским. По летам столярничал, обувку чинил, к той же охоте готовил ружейный припас.

Он хороший, спокойный, Мотя. Живой, по-живому и сделает. Такому вдоветь долго не дадут солдатки. Только бы новая жена оказалась жалостливой, не обижала мужниных детей…

Будут ли помнить ее Сережка с Бориской? Старший уж большенький, на вырасте, считай. Наголодовался, сердцем отзывчив, после поймет и простит мать.

Ну, что же… Поди, не посмеют после… Бояркин и Васиньчук трепать языками ее имя и не коснется Матвея позор жены. Разом и навсегда она освободит его от грязи своих грехов. И на сыновей не перейдет эта грязь. Нет больше ее, порочной, для мужа, для детей, для всех женщин поселка, и нет, наконец, для самой Жизни. Нет Жизни без чистоты, все нечистое в ней только до срока, до отведенной грани. Обозначилась ее черта.

Торопит, торопит та черная сила…

Знакомо было Александре в сарайчике, памятно. Верстак, широкая лавка под низким оконцем, а дощатый пол она и тут вымыть успела.

Зачем пришла сюда? Почистить ружье надо после охоты. Патронташ, гильзы — это к окошку, в деревянный ящичек. Шомпол, масло… Пробочку от флакона бы не потерять… А ведь и они, люди, будут думать, как же это у нее патрон с пулей в ружье оказался. Ничего странного: голодные медведи поднялись из берлог и вольно шастают. В прошлом-то году весной же у самого поселка корову задрали. Шла с охоты и на всякий случай заложила пулечку. А уж все остальное — да и не заряженное ружье по поверью раз в десять лет стреляет. Нет, не должны ее заподозрить, никому и в голову не придет, что решила себя намеренно. С чего бы ей? На славе Лучинина в поселке — катки придумала, мужа из госпиталя ждет. Гляди, вот — вот он нагрянет с пассажирским пароходом. Матвей, вот и для твоей Александры война отлила пулю…

Она уже взвела курок, уже ружье дулом на себя потянула, как вдруг качнулся мир глухой, казалось, тишины, и сквозь тяжелую черную наволочь помраченного сознания прорвался к ней громкий ищущий крик:

— Ма-ма-а!!!

Словно огневым ожогом обдал мать этот сыновий зов, и тотчас ответно спасительным ужасом, все закричало в ней: как могла, на что решилась! Оставить детей сиротами?! Грех-от какой, Господи-и…

Разом обессилевшие руки опустили такое тяжелое, оказывается, ружье на верстак, Александра медленно, затая дыхание, словно боясь спугнуть в себе нечто очень малое, хрупкое, но самое дорогое теперь для нее, вышла из сарайчика. И, еще полная смятения и той особой радости возвращения к жизни, кинулась к жилью. С крыльца Бориска звал руками, кричал такое знакомое, очень важное сейчас и для нее: