Забываться стало, многие ли помнят теперь продуктовые базарчики — эту беду и выручку военной поры!

Мало кому осталось и помнить их…

Вот что и сейчас живо видится: открытая, наглая сытость тех, кто гордо, по-хозяйски стоял за грязными, избитыми прилавками, кто не по нужде продавал.

А еще видится тоже открытый, уж невольно показной голод тех, кто торопился с теплой надеждой к заветным прилавкам.

Надо ли говорить, что на базарчиках бегал, ходил, толкался, а то и еле-еле ноги волочил в жалком человеческом обличье самый-то разный по времени голод.

Тогда, помнится, и так считали: этот вот, с легкой грустинкой — голод одного дня, а там вон, притихший, сонный — голод недельный, месячный. И совсем уж жалким оказывал себя голод годовой, двухгодичный, а то и большей давности с меловыми мешками давно отечных потухших глаз.

Шел сорок пятый — это значит долго, очень долго уже бедовал простой люд. Ведь на него, на простолюдье, пали все тяжкие той прошлой, той страшной войны.

Андрей помнит, насмотрелся уже на всякие базарчики и толкучки. И там, на освобожденной от немцев земле, и на Урале, где он первый раз лежал в госпитале. И, конечно, на свои, сибирские, купли-продажи он тоже насмотрелся. По этим, своим-то, мыкался с матерью еще и до фронта. Бывало, зимой… клятая холодина, а ты тащись с санками за многие версты в райцентр. И ладно, как привезешь оттуда мешок картошки или пудовочку муки. Никогда не забыть одну такую ходку: ознобился, после целых две недели с черным, коростенным лицом от людей прятался…

Он почти не сходил с поезда, не хотел излишне трудить раненую ногу. А тут стоянку проводник объявил долгой, да и осточертело уж томиться в спертой духоте битком набитого вагона. Так что не удержался, осторожно вывалил на перрон.

Тишина и вешняя благость была разлита над этой маленькой станцией. Шли еще срединные дни апреля, еще снег там и тут лежал, но уже заметно подвинулась с юга весна и точила, и рушила белые зимние тверди.

Вечерело. Деревянный, крашенный в желтое вокзальчик, беленый пакгауз и круглая, обшитая тесом водокачка — все затягивалось влажной розовой сумеречью. Сосновый подрост за железнодорожной линией и частый ельник за станционным поселком просыпались от зимней дремы — густо, свежо зеленели и робко, но уже отдавали миру свое пахучее дневное тепло.

В мятой шапке, в короткой, не по росту шинели, в тяжелых растоптанных сапогах, припадая на калеченую ногу, Андрей подбился к базарчику — базарчик шумел сразу же за вокзалом, их только и разделяла узкая аллея из молоденьких стройных тополей.