— Мам, ись хочу!
— Сейчас, сынонька, сварено, сварено!
Она не помнила, как оказалась на крыльце, порывисто схватила Бориску и прижалась к нему.
— Ангел чистый, спаситель ты мой…
И — заплакала.
Бориска едва вырвался из крепких материнских рук, метнулся в дверь недоуменный, растерянный. Александра выпрямилась в дверном проеме сеней, уже несколько успокоенная оглядела неяркий закат над Понимайковским бором и затихающий к ночи поселок. Взгляд ее упал на барак, в котором жил Бояркин. Опять знакомо ужалила жестокая память, но не горечь раскаяния, а другое пока, злорадное вскинулось в Александре: на легкое все свое хотела перевести ты, Шуранька… Не-ет, тут вот, на земле-матушке пострадай, помучайся покаянно. Хотя бы только детей ради снеси все живые муки, все мыслимые боли. Так-то Шурья-грешница!
…Она входила в барак с твердым взглядом, с расправленными плечами — собранная, как и всегда перед трудной работой.
Александра уже приняла жизнь, все предбудущее как некое высшее веление, как свою осознанную решимость, как желанное очищение от страшного, еще беснующегося там и здесь зла войны.
1975–1977 г.г.
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
Памяти старшего брата Александра, фронтовика.
«И в сердце моем, да и в моем ли только, подумал я в эту минуту, глубокой отметиной врубится вера: за чертой победной весны осталось всякое зло, и ждут нас встречи с людьми только добрыми, с делами только славными. Да простится мне и всем моим побратимам эта святая наивность — мы так много истребили зла, что имели право верить: на земле его больше не осталось.» Виктор Астафьев. «Последний поклон»