Андрей в избу не входил, возился со своим солдатским вещмешком в сенях. Перебрал добро, поплотнее уложил, посокрушался над одним: хлеб разморозился, не зацвел ли внутри… Позвал Степан — он стоял у крыльца. Пихай сюда свой сидор! Андрей заглянул в широкий куль.

— Да куда ты столько…

— У нас не куплено. И не последнее. А глухарь законно твой. Обожди! Обернулся Степан с двумя буханками хлеба.

— Не возьму…

— Сержант! — рявкнул Степан. — Кто из нас старшой?! — и ласково заглянул Андрею в глаза. — Бери, от лишков даю, знаешь. Голодуют же твои… Давай, затягивай мешок и на лошаку. Да, а посошок-то налить надо?

— Ой, надо! — весело согласился Андрей.

Четверть самогона стояла в кути. Степан налил по полному стакану.

— А вот и капустка, давай ее сюда!

Андрей торжественно поднял стакан. Парни стояли лицом к лицу. И вдруг Степан, глядя на расстегнутую гимнастерку приятеля, на целлулоидный подворотничок, вспомнил:

— Ты дареную отцом рубаху-то взял?

— Забыл! В горнице она, на спинке стула висит.

— Забирай! А я тебе бутылку самогони домой налью…

Андрей вышел из горницы бледный, потрясенный. На вытянутых руках он держал две рубахи.

— А эта у вас откуда?

Степан обернулся, скривил лицо.

— Тебе что за дело… Взял свою и — радуйся! Ты ж видел сколько их у бати. Наверное, из другого сундука достал. Да ты чево, чево-о…

Андрей бросил на лавку рубахи и, наконец, перевел дух.

— Эта вот — отцова рубаха! Вот и пятнышко на ней. Надел, как на фронт уходить. Так берегся, а посадил пятнышко за столом…

Степан прикусил губу, приглядывался к голубому шелку рубахи, к высокой вышивке на подоле — красотища…

Андрей переминался у лавки, мучился догадками. Степан прозрел сразу, сразу соединил все и вся: мука на крыльце, рубаха в горнице, а вон, на подоконнике, смятые деньги — это ж мать Андрея была! Конечно, и глаза у них одинаковые, с голубинкой…