— Я бутылочку спирта привез, мы после втроем ее распочнем, — похвалился милицейский и весело сознался: — Я что так рано… В Трактовой работал — у ваших соседей. Кончил вчера поздно, сегодня по холодку-то и махнул сюда.

Оттягивал свое признание Степан. Так хорошо было сейчас сидеть за столам, бездумно слушать и не нарушать радостного настроя гостя.

— Что вы там, в Трактовой?

— А ты чево завыкал? — поймал Степана на слове Половников. — Не надо, мы ж не чужие, да и не на людях!

Гость ел шумно, с завидным аппетитом и рассказывал:

— Что в Трактовой… корову колхозную прирезали да съели. Вот, ехал уж сюда, на кордон, и ум нараскоряку. Наличия злостного убоя нет. Протокол заседания правления колхоза оформлен, мясо роздано голодающим семьям красноармеек по надлежащей ведомости… По-житейски судить — все ладно. Но ведь закон есть закон. Тут на общественное замах, а уж за это больно бьем по рукам!

— Так ведь, Одесса-мама… Колхозная демократия сработала: все наше, нам и распоряжаться…

— Ишь ты! Если мы все-то отдадим на откуп такой демократии, то до чего дойдем — прирежут весь скот! Писать не писать бумагу — думай вот Половников. Хитрованы в Трактовой… Справкой ветфельдшера прикрылись: корова-де не дойная, подлежит выбраковке. Все бы ничево, да колхозик-то, сам знаешь, кулацкий.[50] А потом, дело уже заведено, его ж умно закрыть надо. Нас тоже сверху проверяют.

— Кинь ты это дело в печку!

— Что, кулачья жалко? Это сыну Лукьяна Закутина…

— Да при чем тут жалость! Давно бы уж и поумнеть. Ведь как выходит: в глаза ты им «товарищи колхозники», да еще и «дорогие», а как сойдешь с трибуны, в спину-то — кулачьё — с плевком… Я тут с батей поцапался из-за этова самова. Тоже со старой азбукой политграмоты никак расстаться не хочет. Ко всему говорю: что нос-то дерешь, давай-ка по правде. Из той же Трактовой мужики, парни жизни отдают на фронте и в трудармии надсажаются, а ты, активист тридцатых годов? Ты — вольный, ты же самый преданный Советской власти, а защищать ее не схотел, увильнул от фронта. Сидишь на кордоне, самогон тянешь, картовочкой, тем-сем спекулируешь, над женой кобенишься всяко разно — кто ж ты после всево этово есть?!

— От фронта я Лукьяна поберег! — без тени смущения, даже и с похвальбой признался Половников.

Степан намеренно дерзил: все равно ему в тюрьму! А потом поднималось в нем опять то, что принес он с фронта: резкую прямоту суждений. Ежели правда на твоей стороне — прямой автоматной очередью говори!

— Тебя, дядя Алексей, уж за одно это бы в штрафную. Ага, вместе с батей!