— На улице. В деннике.

— Пошли!

12.

Так солнечно, тихо, умиротворенно было в тайге в этот ранний еще час дня, что даже и Половникову не верилось, что на кордоне могло произойти столь страшное. Со вздохом он отбросил сено, наметанным глазом оглядел рану, без шапки постоял над трупом и, резко повернувшись, пошел к крыльцу. В горнице то садился, то вскакивал и все коротко поглядывал на Степана, буравил его своими маленькими черными глазками.

— В самое сердце… Смотри, как угадало. Подлец ты, Степка, последний мерзавец. Судить подлеца!

Степан вздохнул. Что-то вдруг всех стало жалко. И родителей, и себя, и даже Половникова. И сомнение забирало: а хотел ли он убивать отца, помнил ли, когда поднимал ружье, что это отец перед ним. Вначале-то, может, только попугать решил. Выходит, палец сам сработал, сам на спуск ружья нажал. Да, это сама война вчера ружье вскинула. На фронте все такое делалось как бы само собой. Только, бывало, схватишь автомат, а он уже и харкает огнем! Так, что же кричал вчера отцу, когда тот начал терзать бабу — наглухо заклинило память! Степан медленно, согласно кивнул головой.

— Что ж, по факту-то… Судить так судить! То и собрался в район. Вон, сидор свой приготовил.

Половников, видимо, усомнился, подошел к затянутому солдатскому вещмешку, дотошно перерыл все, что лежало в нем: точно, если бы в тайгу бежать — многим и другим мешишко набить следовало.

— А скоро тебя совесть зазрила… Значит, позарез тебе в милицию, под суд ты готов… Что ж, и на этом спасибо!

Половников осторожно утвердился на стуле и опять приглядчиво посмотрел на Степана.

— Задал ты мне задачку, Степка. Та-ак… свидетелем только одна баба, и пригрозил ты ей. Поймет! Уж если сын отца решил, то и ей может не поздоровиться. Вот старый похотливец! Надо ж так, на глазах у сына… Ах, Лукьян, Лукьян…

Степана взбодрили эти слова Половникова.

— Давно мой батя разбойником на тракте. Вон они сундуки слез людских… Еще легко кончил. Его бы к сосне вывести да приговор на всю тайгу прокричать, чтоб все слышали!

Половников смягчился глазами и голосом. Охотно поддакивал:

— Родитель твой был размашист во всем. Слышал, облегчал кулаков Закутин — это конешно…

Половников снова оглядел с головы до ног Степана, выпячивая толстую нижнюю губу, как бы примерялся к нему. Потом встал, подошел к столу, налил самогону, но пить почему-то не стал, только принюхался, поморщил широкий нос.

— Все, давай больше так не будем вспоминать о Лукьяне. Ты в трубе! Схватишь срок и долгонько придется в лагере «гоп со смыком» петь… Да мать одна-то слезами изойдет, да и уживется ли тут. А сам-то выдержишь? Подумай, недаром рвались зэки из лагерей в шрафные роты… У тебя какие планы были: учиться, жениться? Ах, запретили пока садиться за парту… Значит, и жену вычеркивай, и деток своих. Вот сколько ты, Степочка, теряешь, как только явишься в район с повинной-то головушкой. Слушай, не пойдешь ты с этим в райотдел!