— Из-за этова здравова смысла мой родитель по этапу в пропастны места угодил. Все правды держался… пришел в сельсовет, да и выложил напрямки активистам: зачем дикуете, пошто деревню зорить метите, самолучших хлеборобов ссылать вознамерились? За горячее слово и замели отца. Мать, брата, сестру схоронили мы в чулымской таежине — от голода сгасли, мне жизнь спортили, а теперь вот нижайшая просьбица: поднимай себя Ваня до тово хорошево старова смысла… А скотинка — да, большой смысл жизни даст, это верно! Она кормит, одевает и обувает, и нет в ней зла людскова, кое мы тут до донышка выхлебали…

— Понимаю, старую обиду я разбередил, а только поднимай себя, Касьяныч, — тихо, почти молебно, попросил Николаев и подошел к Сергею. — Ты в марте вроде обещал. Соглашайся, дело же доброе!

Сергей нехотя встал славочки, тоже закурил.

— Не хотелось вообще-то батю запрягать в эту работу…

— На попятную… Не ожидал! — директор устало вздохнул и начал спускаться к своей дюральке. На корме лодки уже взялся за заводной шнур.

Сергей подошел, тихо пообещал:

— Ладно, ладно. Меня-то сосватал. Не суди батю, я ево потихоньку укачаю.

2.

Телят привезли на паузке,[52] когда леса споро одевались листвой, а на Антошкином хару свежо и ярко зазеленели первые травы.

С утра Иван Касьянович ходил понурым, обиженно молчал, копил в себе укорное, почти злое на Сергея. Вчера сын, налаживаясь на реку, походя, объявил, что зоотехник совхоза явится с телятами завтра. И — все. Хоть бы коротким словом или там взглядом повинился за самовольство, за сговор с Николаевым — не-ет, отец-то уж, видно, не указ, и советное слово его без надобности…

Но скоро поприжал свою обиду старик: надо было раньше заворачивать сыночка, пока он телячий загончик не начинал.

… Живая толчея стада быстро рассыпалась по лугу. С разноголосым ревом, взбрыкивая, размашисто вскидывая ножками, бычки и телочки разбежались по мягкому шелку разнотравья, сперва ели мало — ошалели от полной, еще незнаемой свободы. Бросалось в глаза, как они отощали, как ввалились их бока, как круто выпирали коленные чашечки. Иван Касьянович, ловя глазами крайние пятна черно-белых телят, тревожно озаботился: нельзя сразу надолго выгонять малых на зелень. Нахватаются с голодушки сырой травы — прохватит понос, и ведь не каждый справится, может и пасть.

— Эй, прибылые боденушки, ястри вас… Каки ухватисты! Хорошева помаленьку, а горькова не до слез. Остепенитесь же, хватит! — старик обегал стадо, едва ли не по-мальчишески кричал, хлестко щелкая бичом. — А ну в стойло, блудни вы незагонны!