Людмила Александровна спокойно возразила:

– Однако сейчас свела его ты, а не я. А интересом к этому делу меня заразил Петр Дмитриевич. Сам же он, на первых шагах, все советовался со мною.

– Что правда, то правда, – слегка смутился Синев.

«Эта толстая Олимпиада, в сущности, права, – размышлял Сердецкий, едучи от Верховских к себе на Девичье поле. – Ревизановского убийства слишком много в доме моих славных Верховских. Не знаю, какое отношение могут они иметь к этому грустному событию, но какое-то есть. Так подробно и постоянно не интересуются совершенно чужим делом. Людмила Александровна как будто что-то знает и скрывает… Что же, однако?»

И Сердецкий, наедине с самим собою, расхохотался:

– Уж не она ли, эта таинственная незнакомка, этот bravo в юбке, как пишут в газетах?.. Ха-ха-ха!.. Вот была бы история!.. и – главное – как это на нее, прелестную мою, похоже! Придет же в голову такая нелепость… хотя бы даже и в шутку. Но что-то она прячет в себе – прячет от всех, даже… даже от меня. И что-то тяжелое, скверное, ядовитое… Жаль ее, бедную, жаль!.. Эх, судьба, судьба!.. В подобные минуты мне как-то особенно грустно, что она развела нас с такою обидною бестолковостью. Как-то кажется: вот была бы Людмила моею, – ничего бы дурного и грустного и не было… А ведь – как знать? Может быть, и еще хуже было бы. Самоуверенничать-то нечего… Молчи, старик, притихни!.. Эх-эх-эх! когда же я, старый черт, любить-то ее перестану?

XXVIII

Дни бежали. Елена Львовна уехала обратно в деревню, не добившись толку от племянницы и простясь с нею за это довольно холодно. Людмила Александровна чувствовала за собою вину – видела, что тетка ждет от нее откровенности, но правды открыть, конечно, не могла, а солгать не умела.

– Что мне выдумать на себя? что ей сказать? – металась она. – Любовь, что ли, какую-нибудь сочинить… Да ведь не выйдет ничего: она всю жизнь читала в моей душе, как в книге, – сразу заметит, что я обманываю.

Провожая Елену Львовну на вокзал, Верховская все как будто порывалась заговорить с нею о чем-то, но всякий раз смущенно осекалась на первом же слове, так что старуха, утомленная ее нервною суетливостью, под конец прикрикнула на нее:

– Да будет тебе корчиться, как береста на огне! Ну – не удостоена твоим доверием, прячешь от меня что-то, и не надо мне твоих секретов. Молчи! и – главное – не терзайся, пожалуйста, из-за этого угрызениями совести… Этакая мнительная женщина: просто смотреть досадно!

– Да нет, я ничего, я ничего… – забормотала Верховская.

– Только смотри, Людмила! – строго продолжала Елена Львовна. – В тайны твои лезть я не хочу – секретничай, пожалуй. Но – раз ты прячешь их от меня, нехороши, должно быть, твои тайны! Так помни: если я, помимо тебя, узнаю что-нибудь темное, нехорошее – помни, не прощу. Ты что-то дуришь! Опомнись, возьми себя в руки, – не для себя ведь живешь… уже не молоденькая… уже у тебя муж, дети.