Вынул пистолет и прострелил раненому голову. Обернулся к своим упокойникам, говорит:

– Видели?

– Видели. Покуда так, мы твои слуги довечные.

Поехал Наполеондер дальше по бранному полю… Ночь прошла – сидит Наполеондер в шатре золоченом, один-одинешенек, и больно ему не по себе. И что ему сердце грызет – сам понять не может. Который год воюет, а – впервой это дело: никогда такой жути на душе не было. А назавтра утром – бой ему начинать, последний, самый страшный бой с Александром, Благословленным царем, на Бородине-поле.

«Эх, – думает Наполеондер, – покажу я себя завтра, каков я есть молодец. Православную силу-армию кое копьем приколю, кое конем стопчу, Александра-царя в полон возьму, весь русский люд убью-расшибу».

Но на ухо ему – кто-то опять будто:

– А за что?

Потряс головою Наполеондер:

– Знаю, чья штука. Опять солдат давешний. Ладно! Не поддамся ему. За что? За что? Эка – пристал. Почем я знаю, за что? Кабы знал, за что, – так, может быть, и не воевал бы.

В постелю лег. Едва заведет глаза под лоб – стоит перед Наполеондером вчерашний солдат. Молоденький, кволенький, волосы русые, а усы еще не выросли – только белым пухом губа обозначилась. Лоб бледный, губы синие, глаза голубые меркнут… а на виске дырка черная, куда евонная – Наполеондора – пуля прошла…

– За что ты меня убил?

Ворочался-ворочался в постели Наполеондер. Видит: плохо дело, – нет, не избыть ему солдата. И сам на себя дивуется:

– Что за оказия? Сколько миллионов всякого войска перебил, – всегда в мыслях свободен был, – тут вдруг один какой-то паршивый солдат, а какую мне завязку в голове делает.

Встал – и нестерпимо ему в золоченом шатре. Вышел на вольный воздух, сел на коня и поехал к тому пригорку, где он досадного солдата из собственных рук пристрелил.

«Слыхал я, – думает Наполеондер, – что – коли мертвец мерещится – надо ему засыпать глаза землею: тогда отстанет».

Едет. Месяц светит. Тела мертвые грудами лежат. Синий свет по ним бродит. Едет Наполеондер, тлен смотрит, тден нюхает.

– Все это – я побил!

И дивно! кажется ему, будто все они, побитые, на одно лицо – русые да безусые, молодые, голубоглазые – и смотрят все на него жалостно и ласково, как тот солдат смотрел, и шевелят бескровными губами и лепечут укор беззлобный:

– За что?

Стеснилось у Наполеондера воительское сердце. Не имел он духа доехать до пригорка, где тот солдат лежал, повернул коня, поехал к шатру… И – что ни покойник на пути – снова слышит он: