– Злополучная падшая женщина! порочная и несчастная торговка собственным телом! Ответствуй нам: что ты за сфинкс неразрешимый? Мы учреждаем для тебя исправительные приюты: тебя в них не заманишь и калачом, а, заманутая, ты бежишь из них куда глаза глядят, только бы уйти. Мы учреждаем для надзора за тобою врачебно-полицейскую инспекцию, – ты обращаешь ее в ведомство, за покровительство коему муза трагедии спорит с музою оперетки. Мы арестуем, судим, сажаем в тюрьмы, ссылаем твоих развратителей и рабовладелиц… и эта гидра не истребима: на место каждой отрубленной головы ее вырастают три новых. Только что защитили тебя от жестокой, наглой эксплуатации, а ты уже опять по уши увязла в ней, и опять вся, как паутиною, опутана долгами, контрактами, условиями разных агентов и агентш, сводников и сводней. Ужели ты неисправима? Ужели тщетны наши усилия, и мил тебе разврат для разврата, и нельзя тебя отвлечь от него ни крестом, ни пестом, ни честною молитвою? Однако вот уже сорок лет, как нас уверяют неподдельные знатоки сердца человеческого, что ты – самое несчастное и страдающее существо в подлунном мире, что ты ужасаешься самой себя, льешь о себе покаянные слезы, что ты – Соня Мармеладова, святая душа в оскверненном теле. Если так, опомнись, Соня Мармеладова! Брось стези порока, по коим водит тебя продажный разврат, и возвратись на путь добродетели, куда мы тебя великодушно призываем…

Соня Мармеладова отвечает:

– Я со всею готовностью-с… Но ведь вступив на путь добродетели, стоять на нем неподвижным столбом невозможно-с, а надо по оному пути идти вперед, далее, в текущую жизнь-с?

– Конечно!.. Мы поведем тебя! Мы просветим тебя! Мы покажем тебе прямую дорогу!

– Чувствительнейше благодарна. Только вот что скажу вам, милостивые государи мои: чтобы идти – там ли, сям ли – вперед нужны средства-силенки. А у меня и на пути порока часто подкашиваются ноги от голодухи. Так боюсь, что на пути добродетельном-то я и вовсе паду, как заезженная кляча-с… вот как надорвалась, царство ей небесное, Катерина Ивановна, покойная мачеха моя, ежели изволите ее помнить.

Этические воздействия – сила хорошая, но и они – палка о двух концах. Нет на свете книги более светлой, благой, братолюбивой, чем Евангелие Христово. И, однако, я знал человека, который из всего евангельского содержания любил только один стих, потому что толковал его как благословение на ненависть к человечеству. Был он парень гордый, рабочий, нищий, не попрошайка. Остался после болезни без места, перебивался чем и как мог, жил в углах; наконец сил не стало: протягивай руку за подаянием либо околевай. И вот навернулся благотворитель. Прочел истощенному, озлобленному, полубольному голодному человеку лекцию о смирении, о промысле, о прилежании в труде, подарил Евангелие, пожалел, что «нет у меня для вас никакой работы», дал рубль денег и исчез. Из рубля у парня три четвертака отняла за долг хозяйка угла, где он сгнивал, четвертак он проел – а четверо суток спустя подобрали его на Даниловом кладбище, за Москвою, в тифе, и отвезли в больницу. Натура была сильная: выдержал. Врачи заинтересовались интеллигентом, который чуть не умер от голода, поддержали его кое-какою работою; он стал на ноги, вышел в люди и впоследствии был известен в адвокатуре как… рвач самой жестокой и бессовестной марки. И однажды в интимном и очень бурном разговоре на благотворительную тему, в которой он был близко и нехорошо заинтересован, он крикнул мне, пишущему эти строки, жестокие, самозабвенные слова: