Известно, что лодка покидает стоянку и идет до открытой воды малым ходом и не под мощными турбинами, а под электромоторами. Турбины понесут ее в океане, а здесь необходимо двигаться расчетливо и осторожно.

Алышев стоял рядом на мостике. Видел, понимал, что Кедрач не вытянет на сей раз свою кривую, вмажется в кормы. Но был удивительно спокоен и сдержан. Когда же уловил в лице командира лодки некоторую растерянность и сознание бессилия, сознание своей недозволенной опрометчивости, когда понял, что Кедрач сожалеет о неминуемом и готов отдать все, только бы избежать столкновения и всех страшных последствий, которые придут за этим, только тогда, когда Алышев уже понял, что не насилует волю командира, не лишает его инициативы и самостоятельности, а просто дружески выручает, — он, придвинувшись к его плечу, слегка повернул к нему голову, почти шепнул на ухо, чтобы ни одна живая душа не услышала.

— Иван Евгеньевич, ты не учел силу бокового ветра. Моторами не вытянешь, включай турбины, раз такой крайний случай.

Лодка прошла, едва не задев соседей.

Кедрачев-Митрофанов был благодарен Алышеву за подсказку. А пуще всего за то, что никогда после ни словом о ней не напомнил. Все уверены, что к этой крайней мере прибег он сам. Иначе он не был бы в их глазах — в глазах командиров соседних лодок, в глазах своего экипажа — настоящим Кедрачом, да еще и Митрофановым.

Ему вдруг захотелось войти к Виктору Устиновичу в каюту, сесть напротив в кресло, положить руки на подлокотники, расслабиться, поглядеть в лицо, пускай даже молча.

Но случай не позволил.

Утро для Юрия Балябы выдалось необычным. Чувствовал себя каким-то заведенным, чем-то взбудораженным, говорил о таких вещах и такими словами, которыми матросы между собой в будничной обстановке не говорят. Сразу же после завтрака завел беседу, начал придираться к Назару Пазухе и Владлену Курчавину, пытал их вопросами:

— Для чего живем?.. Чтобы воблу смаковать да в базовый клуб бегать? Где цель, какая она?

— Разжигай, разжигай нас, а мы на тебя полюбуемся! — Владька Курчавин присел на краешек стеллажа. — Пазуха, садись, не торчи коломенской верстой, послушаем философа Спинозу! — Почему назвал такое имя — сам не знает. Слышал когда-то, запомнилось, понравилось звучностью. — Учи, давай, Спиноза-заноза!

— Боюсь, поздно… — Юрий даже отвернулся, сделал вид, что его заинтересовало что-то другое, к разговору не относящееся, но продолжал о том же: — Трава, море, ветер… Любуешься ими?

— Пускай шумят, мне-то что?

— Если они тебя не радуют, значит, ты не живешь, а спишь.