Ковалев долго шарил в кухне, стараясь найти воду. Включил свет. Попил и присел на широкую лавку. И сейчас же слегка скрипнула дверь боковушки — появился Григорий Степанович, в исподнем, в руке железная банка из-под зубного порошка, газета, спички.

— Не спится?

— Никак что-то.

— На новом месте. Я тоже не могу, когда на новом. — Григорий Степанович положил на стол табак, снял с плиты пимы, свои и Ковалева, нашел на вешалке полушубок и фуфайку. — Накинь, чтобы не застыть. — Сам набросил на плечи фуфайку. — На здоровье еще не в обиде?

— По-всякому бывает.

— У меня тоже по-всякому. Иной раз зачнет ломать всего. Ну, старуха втупорож баню раскочегаривает. Тут у меня по-белому. Пару навалом. Хочешь — завтра можно испытать. Теперь, поди, привык париться? В нашей сельской жизни без пару нельзя. Сергея вот никак не могу приучить, хлюпкий на это дело.

Ковалев от бани отказался — завтра надо непременно быть дома.

— Я вот не раз думал: какой-нибудь пень, никому не нужный, живет столько, аж всем глаза намозолит. — Кузин открыл банку, краска которой от долгого ношения в карманах вся стерлась, и только по краям, у самых ободков, кое-где голубело. — А такие, как Сергей, смотришь — сковырнулся. И не удивительно — они ведь бескорыстные, к себе никакого внимания не имеют, вовремя не поест, не отдохнет, сколь положено. Думаешь, он теперь спит? Как бы не так! Сидит в своем кабинете. Лабораторией его называет.

Ковалев отметил про себя, что тогда в чайной Григорий Степанович говорил «коклета», «шмицель», а вот «лаборатория», слово куда более трудное, произнес правильно.

— Старушку специально назначили, чтоб, значит, ночами топила там и чай кипятила. Чаю ему только дай! Продуктов малость со склада выписываем. С желудком у него неладно. Предлагал на курорт — слушать не хочет, некогда, говорит. Хотел его к себе на жительство, чтобы под надзор Анисьи, — ни в какую. Зачем, говорит, вам лишнее беспокойство?

Они закурили из банки махорки, и Кузин повел разговор так, точно перед этим подслушал все мысли Ковалева:

— После того как столкнули меня с насиженного места, крепко задумался я. Положение аховское. Ребром все встало: или, значит, докажи, что ты можешь еще, или в распыл, в утиль. А старуха по ночам в ухо гудит: «Плюнь, Гриша, на все. Поработал — хватит с тебя. Проживем. Трудно будет, Алешка — сын, значит, — поможет». Меня от таких предложений всего корежит. Без дела, думаю, я в момент завяну, как вон какое ни на то растение, если его от земли отделить.

Кузин поискал глазами на столе пепельницу и, не найдя, сбил пальцем пепел под лавку.