Выстрел ударил — с размаху. Лесная стеклянная тишина лопнула и пошла длинными трещинами эха.

Павел вскочил. Эхо еще плутало в деревьях, а вдалеке уже били двойными быстрыми выстрелами. «Раз-два, раз-два, раз-два»… — гремели ружья.

Наверное, решил Павел, лось защищался, и они всаживали свинцовые пули в его бурое коряжистое тело.

Нет! Лось упал. Он лежит, а они стреляют в голову, в сердце. Добивают его!

Павел холодел спиной.

…По поляне несся Николай. Без ружья. Остановился и хрипел.

— Топор… скорее… нож… давай. Ведро… кровь собирать…

Он дышал по-собачьи часто, но черные глаза торжествовали и смеялись.

С топором и ножом, прихватив котелок, убежал. Но побежал не к ряму, а в сторону. Павел шел за ним, быстро, задыхаясь шел, пока не вырвался на веселую и долгую прогалину лесной просеки.

На ней, облитый серебристым светом, поднимался и опять тяжело падал лось. Он (так казалось Павлу) тянул к нему горбоносую, длинную, слепую и уродливую голову.

Зверь вставал и падал, вставал и опять падал. Задняя его нога была жутко вывернута.

«Ему больно, — думал Павел. — Ему страшно. Надо сделать что-то». И стал подходить: он не помнил себя.

— Стой! — орали охотники. — Зашибет!

— Так добейте же его, гады! — кричал Павел.

К зверю подошел Гошка. Наставил ружье, сухо ударил выстрел бездымного пороха.

Звериная голова приподнялась и опустилась. «Он умер… — руки Павла тряслись мелкой дрожью. — Он умер, ему хорошо, покойно, боли нет…»

Была середина теплого дня. Сырой весенний лес дымился, исходил паром. Это курчавое земляное дыхание окутывало лося, поднимаясь, колебало его контуры. Павел догадался: земля хочет взять зверя в себя. (И правильно, она дала, она и берет!..)

Тут-то он увидел страшное.

Лось не хотел идти в землю, он забился в конвульсиях. Трещал валежник, брызгалась земля, взлетела разрубленная копытом лесная мышь.

«Так вот, оказывается, как умирают! — думал Павел. — А я болен, и если не стану как следует лечиться, то…»