Пролетели галки — черной толпой. Вырисовались с необычайной четкостью вершины берез. Вплавились в лед прошлогодние листья.

На первый отдых остановились, когда и солнце поднялось и лес зашевелился.

Они сошли с троны на поляну, желтую, с черными пнями и серыми пятнами снега. Присели. И Павел вздохнул всем телом — ногами, руками, измученной спиной.

Это было счастьем — сидеть на пне, ощущая поднимающийся от снега холод.

— Че, устал? — щерился Гошка… — Терпи-и…

В городе он был с угрюминкой, здесь же улыбчатый, друг до конца.

— Еще как, — сказал Павел.

— Честняга, — ухмыльнулся Николай. — А то язык вывесят, а бодрятся. Будем жрать?

Он развязал мешок. Кисти его рук были широкие, сноровистые, в татуировке. Наколото: «Коля плюс Маша».

Они ели вкусно — тушенку, хлеб, сало. Не ожидая, чтобы все улеглось в желудке, поднялись, свернули с троны и решительно двинулись лесом.

Шли трудно — по задубевшим сугробам, сквозь частый осинник. Переходили вброд мелкие речки.

— Мы заблудились? — спрашивал Павел.

— Изба особенная, ее не каждый найдет.

Когда смерклось и все стало как льняной негрунтованный холст, они перешли вброд еще одну речку и пьяной тропкой («Главная примета», — сказал Гошка) вышли на обширную поляну.

В центральной точке ее на равном расстоянии от леса стояла избушка. Узенькая. Черная.

Небольшое оконце ее желтело, железная труба пыхала дымом. Около похрапывала, жевала в торбе лошадь с челкой.

Гошка крикнул веселым голосом:

— Избушка-избушка, стань ко мне передом, а к лесу задом!

Дверь распахнулась. Вышел горбун в нижней белой рубахе, в ватных штанах. Смотрел, вытягивал шею.

— Хто? — спросил горбун. — Хто ко мне пришел?