«Бандиты, сволочь», — думал Павел.

Он вышел.

Павлу казалось, что убийство лося должно отразиться — в молчании птиц, в крови заката, в холоде вечернего ветра.

Но вечер был тих и приятен, а небо с вечерней зеленцой. Кое-где поблескивала новая паутина.

У куста ольхи толкли воздух комары.

На светлом небе они походили на пушинки, на фоне близких черных сосен светились. Осины — от талых вод — будто черные носки надели.

В них кто-то посвистывал нежно и одиноко; Павел пошел туда.

Под ногами лежали умершие бабочки — крапивницы и лимонницы. Ледяные тонкие лепешки дышали холодом. Проносились чирки.

К сухой громадной березе стремились кукушки. Они подлетали низом, присаживались, начинали вскрикивать. С вскриками кукушки поднимались выше и выше по сухим веткам, пока не утверждались на обломанной ветром верхушке.

Их собралось около десятка. Они кланялись во все стороны и кричали:

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Тоскливость призыва, его прозрачность не соответствовали бессердечной жизни птиц, подкидывающих своих птенцов в чужие гнезда. «Тоже браконьеры в своем роде…» — думал Павел.

На маковке другой сухой березы сидел краснотеменной дятел. Он бил березу, не жалея носа. Постучав, откидывался на хвост и слушал эхо. Оно возвращалось из глубины леса.

«К этому я ехал, к этому. А что сделал?»

Надо было не выдавать, а спасать лося.

Не бежать в избу, а прогнать его.

Недовольство собой росло в Герасимове. Таилось это недовольство глубоко.

…Надо разобраться во всем, разобраться… Так все замечательно шло, так хорошо к нему относился друг Гошка. Скажем, дорога.

— Теперь, брат, поспевай за нами, — говорил ему Гошка. — Изучай метод ходьбы. Лично я ступни поворачиваю чуть внутрь, оттого мой шаг на сантиметр шире. Миллион шагов — десять верст экономии. И второе, ноги я не задираю, а везу, силы берегу. Перенимай опыт. Подумаешь, легкие болят… И не из такого положения люди выкручивались. Осенью убью тебе барсучка, сала натопишь, вылечишься.

И Павлу стало хорошо от этих слов, и лес был чудесен…