— Ну, не знаю… Может быть, — неохотно согласился Кент. — Я в вашем кино не разбираюсь.

Сценарий Сергей с Ахтамбековым написали, фильм поставили, и тут уж Кент, до сих пор молчавший, выдал все, что он об этом фильме думает.

Было это в тот вечер, когда Кент познакомился с Шанталь и привез их к себе в Долинск. Шанталь спала в соседней комнате, и Кент, видимо помня об этом, говорил негромко, сдержанно жестикулируя:

— Вы, киношники… что вы сделали? Что вы показали? Мумию! Чучело, одетое в модный костюм… Ты, кстати, модные костюмы на мне видел?

— А при чем здесь ты?

— А при том, что сколько бы ты ни открещивался от меня, сколько бы ни утверждал, что Соловьев не я, но образец-то с меня брал? Ну?

— Ну, с тебя, — неохотно признавался Сергей.

— И ты думаешь, что твой экранный образ льстит мне? Зачем тебе вообще это нужно было — показывать меня?

— А кого я должен был показывать?

— А никого! — рубил Кент. — Никого, понимаешь? Именно потому, что ты не понимаешь ни меня, ни вообще какого-то ученого! И не способен понять!

— Почему?

— А потому, что почему кончается на «у», — в сердцах говорил Кент. — Ставим вопрос по-другому: почему ты должен понять? Потому, что я, доктор наук, твой брат? Слабый аргумент, Серега… Не лезь ты не в свое дело. То, что я рассказывал тебе, познакомил со своими друзьями, ничего не значит, понимаешь?

— Да почему? — выходил из себя Сергей.

— А потому, что ты ничего не понял, — безжалостно бил Кент. — Рассказывал я тебе о Зайцеве — и ты только то усек, что он псих, сумасшедший, а то, что он один из самых выдающихся физиков-теоретиков, где-то за кадром осталось. Поговорил ты полчаса с Кайдановым, а в сценарии и фильме только то осталось, что у него жена красавица. Дубровина ты увидел — и всего несколько парадоксов в твоей памяти задержалось, а то, что Дубровин, помимо этих парадоксов, настоящий, стопроцентный ученый, только догадываться можно… Весь ваш фильм — это халтура, понимаешь? Хал-ту-ра, — по складам произнес Кент.

Тогда, в горячке спора, Сергей не согласился с братом.

А сейчас?

«Я люблю тебя, понимаешь? — говорила с экрана Шанталь. — И этим все сказано…»

Тогда ему казалось, что действительно все сказано… Экранная Наталья любила экранного Соловьева.

Фантом. Бледное подобие истинных страстей, испытанных им, Сергеем, в жизни.

Им, а не Кентом, не экранным Соловьевым.