Шанталь дома не было. Кент прошелся по пустой неприбранной квартире, закрыл дверцы шкафа, вытряхнул доверху наполненную пепельницу. Халат, небрежно брошенный на диване, скособочившийся лифчик на спинке кресла, враздерг, словно на бегу, сброшенные меховые тапочки… Явно торопилась куда-то уйти жена, — но куда, кто позвал ее, с кем она сейчас? Может, записку оставила? Не было записки.

Кент сел за стол у себя в кабинете, но тут же поднялся, — не работать же, в самом деле, он вернулся сюда. А зачем? Только ли тоска по жене погнала его? Такое уже бывало с ним. Как будто вдруг, беспричинно, накатывала тяжелая, опустошающая душу ревность. Он ревновал Шанталь ко всем мужчинам, бывшим у нее, ко всем актерам, с которыми она целовалась на экране, даже к объективу кинокамеры, бесстрастно фиксирующему «интимный» полумрак. Шанталь мгновенно замечала эти приступы ревности и сразу становилась особенно ласковой и внимательной к нему. Сказала ему однажды:

— Милый мой… ну что я должна сделать, чтобы ты не мучился?

— Да не мучаюсь я, — попытался было отговориться Кент, пряча от нее глаза, но Шанталь, мягко сжимая его виски ладонями, заставила его взглянуть на нее.

— Посмотри на меня, пожалуйста… Ну, видишь, это я, и ты знаешь, что я люблю тебя. Ведь знаешь?

— Конечно.

— Ну вот, — она вздохнула и беспомощно опустила руки. — А что я еще могу?

Он молчал, не глядя на нее. Было ему в такие минуты тяжело, неуютно с ней, не хотелось смотреть на нее, чтобы она не видела того, что легко читалось в его глазах, надо было, наверно, куда-то уйти, переждать, но и этого он не мог, он должен был знать, что она делает во всякую минуту, — и он оставался, молчал, делал вид, что работает, читает, смотрит телевизор, но не работалось, не читалось и не смотрелось. А уезжать от нее в институт было настоящей пыткой. Тогда время словно разрывалось надвое. В одном жил он сам, занимаясь обычными делами, разговорами, подписывая бумаги, диктуя письма, — а где-то в другом времени, совсем неизвестном ему, была она, его жена, но с кем, что делала, о чем думала, кому улыбалась?

Вот и сейчас — где, почему, с кем?

Он знал, что это пройдет — через день, два, может быть, уже через час, — что сам станет стыдиться своих подозрений, но ведь когда еще будет это, а сейчас — вот оно, давит, корежит его, распаленное воображение рисует картины, от которых взвыть хочется. Почему так, зачем? Не по глупой же мещанской «философии»: если любишь, значит, должен ревновать, так уж природой назначено. А, черт…

Ему казалось, что он уже очень давно мечется по пустой квартире, и он изумился, взглянув на часы — всего-то двадцать минут.