— Вы ко мне?

Они уже стояли, по-прежнему касаясь друг друга плечами и руками, и Алексей Владимирович Стариков громким, напряженным голосом сказал:

— К вам, Иннокентий Дмитриевич!

Сидели теперь в креслах, тоскующие руки на подлокотниках.

Два листа бумаги, просторно — всего несколько строк — исписанных разными почерками, но совпадающие вплоть до запятой.

«По собственному желанию».

По собственному? А не по его ли, Иннокентия Дмитриевича Русакова?

Нелегко ему было смотреть на них, но он смотрел. Открытой ненависти в их взглядах уже не было, притушена, у Альбины прикрыта ресницами, у Алексея подернута пленкой отчуждения и деланного спокойствия.

Молчат. На бумажках все написано. По собственному желанию.

Бумажки, прекращающие его власть над ними.

Какую власть? Да была ли она, должна ли быть?

Он может не подписывать эти бумажки. Его право, его власть задержать их еще на две недели. Они отнесут неподписанные заявления в отдел кадров, там их зафиксируют, и через две недели они свободны.

А пока что они в его власти. Он все еще может приказать Альбине поехать в Томск — ровнехонько на четырнадцать дней.

Она поедет.

Он может что-то приказать Алексею — тот выполнит.

Что еще он может или не может?

Не может приказать им не ненавидеть его.

Не может издать приказ: «Разговор начальника четвертого отдела И. Д. Русакова со старшим инженером А. Н. Калинченко, состоявший 12.09.74, считать недействительным».

В его власти, пожалуй, только одно — не пользоваться остатками своей эфемерной власти. Единственное, что он еще может сделать для них, — подписать их заявления. Избавить их от мучительной двухнедельной суеты, бессмысленных разговоров, заседания партбюро, которое, несомненно, соберет Валиулин: «Персональное дело коммуниста А. В. Старикова».

Он взял ручку и неторопливо вывел: «Не возражаю». Дата. Подпись. И еще одно «не возражаю», еще одна дата и подпись.