— Р-раз — два-а. За-апевай! — командовал въедливый голос.

Сбоку строя, напружинившись, выпятив грудь, шел Боровичок!

Рота была уже далеко, а Седой все смотрел на нее, охваченный невеселыми мыслями. Обидно: и голова на плечах, и силы есть, а приходилось лишь смотреть, как шагали другие.

Он повернул по дороге к лагерю. Он взглянет на те места и больше никогда сюда не вернется. Того, что было, давно нет, и нечего вздыхать понапрасну. Однако Боровичок-то оставался, был мостиком в прошлое!

По пути Седого догнала другая рота. Он посторонился, пропуская строй и тут его… окликнули:

— Неужели… Седой?!

Он увидел старшину Дрожжина и своего бывшего командира взвода, теперь капитана Королева!

Эх, Седой-Седой, где твоя хваленая выдержка? Что, дружище, от тебя осталось!

Он качнулся и, поддержанный дружескими руками, заплакал, как девчонка.

В лагере мало что изменилось. Так же стояли палатки, звенели солдатские голоса и играл горн. Дрожжин, Королев и командир бригады подполковник Босых вернули Седому прошлое.

После отбоя, когда лагерь затих, в палатке долго вспоминали друзей и сослуживцев. Живых можно было по пальцам перечесть. Где-то в Белоруссии остался Казеев, проездом в Раменском останавливался Фролов; Слепцов, Горюнов и Прошин погибли в Сталинграде, Шубейко умер в госпитале, куда-то запропастился Лагин, неизвестно где Переводов, Бурлак, Крылов.

Говорили о войне, о жизни. Седому очень нужен был этот разговор.

Утром Седой смотрел, как стояли в строю молодые десантники, как взводными колоннами растекались по знакомым лесным дорогам. Расстался с лагерем он неохотно, на перроне опять попросил:

— Возьми меня к себе, капитан. Буду учить ребят складывать парашюты, дело себе найду. Возьми, а?

— Знаю я тебя, непоседу, — мало тебе будет этого, мало.

— Иди, брат, своей дорогой, — добавил Дрожжин. — Дело у тебя большое, иди, не останавливайся.

В Москву Седой возвратился успокоенный.