— Пришли…

* * *

Крылов больше не видел этого капитана, но он не раз думал о нем и невольно припоминал случаи, когда пехотинцам приходилось наступать рядом с танкистами. В памяти у него тогда снова оживали тридцатьчетверки, окруженные темно-желтыми земляными взбросами, будто танки магнитом притягивали к себе снаряды, чтобы одеться черно-рыжим дымным пламенем. Танкам негде было укрыться, они всегда были видны, как на ладони. Они, как пехотинцы, шли в лоб и погибали, как пехотинцы, только не от пули и осколка, а от снаряда. Они горели, оставаясь внешне неизменными; они сгорали взрываясь, и тогда они превращались в груды металла; они погибали от тяжелых снарядов, и тогда на много метров в стороны отлетали танковые башни; они находили себе смерть от противотанковых мин и фугасов.

Крылов однажды видел перевернутую вверх разорванным днищем убитую тридцатьчетверку.

В гибели танка всегда было что-то человеческое: и когда тридцатьчетверка молча горела, охваченная пламенем, и когда в ней начинали рваться снаряды, гранаты и патроны. Казалось, она, как живая, кричала от боли, прощаясь со своими товарищами.

Теперь Крылову предстояло стать механиком-водителем тридцатьчетверки.

Он не без колебаний ступил на новый путь и не мог безболезненно расстаться со своим прошлым. Оно удерживало его в стрелковом полку, уже недосягаемом для него. Письмо от Сударева, написанное каллиграфическим почерком, стало последней вестью о товарищах:

«Здравствуй, Крылов! С фронтовым приветом! Отвечаю за Пылаева: его и Костромина отправили в госпиталь, а Маякин убит. Из старичков остался один я. Мы наступаем…»

«Здравствуй, Крылов! С фронтовым приветом! Отвечаю за Пылаева: его и Костромина отправили в госпиталь, а Маякин убит. Из старичков остался один я. Мы наступаем…»

Вернись сейчас Крылов в батарею — и некому будет узнать его. «Так не все ли равно теперь куда? — говорил он себе. — Люди всюду люди, а через несколько месяцев я догоню фронт, и тогда…»

И тогда он вспоминал танковые факелы, вздыбленную от разрывов землю и закопченных танкистов в промасленных, вспыхивающих, как спичка, комбинезонах. «Боишься? — спрашивал себя. — Конечно, боюсь, но дело не только в страхе…»

Страх — оттого что умирают, а пехотинцы умирали чаще танкистов. Страшнее не будет. Дело в другом: смерть танка слишком сильно отпечатывается в памяти, а зрелище заживо сгорающих экипажей — не из приятных.

Крылову нелегко будет перестроить свою жизнь. Ему не забыть батарею, которая долго была для него домом; не забыть дороги, по которым он шагал за сорокапяткой; не забыть блиндажи, в которых провел много дней вместе с Камзоловым, Мисюрой, Василием Тимофеичем; не забыть Сафина, Пылаева, Афанасьева, Костромина. Дни, прожитые вместе с ними, были лучшими в его фронтовом прошлом. То время уже не вернуть. Разве он когда-нибудь предполагал, что будет с грустью вспоминать свой полк, свою батарею, свой расчет? Там было его место. Найдет ли он его опять?