Батшеба, узнав об этом предложении – Габриэль счел себя обязанным испросить ее согласия, – сперва сказала, что ему одному не управиться с двумя фермами. Тогда Болдвуд, движимый, очевидно, скорее личными, чем денежными соображениями, обещал предоставить Габриэлю лошадь в личное пользование, чтобы работа в двух хозяйствах, находящихся по соседству, была ему посильна. Переговоры между фермерами велись не напрямую, а при посредничестве Оука.

Наконец все благополучно разрешилось, и Габриэль стал разъезжать на сильной крестьянской лошади по участку, равному в общей сложности двум тысячам акров, с таким бодрым и уверенным видом, словно земля принадлежала ему, меж тем как хозяйка одной и хозяин другой фермы проводили время в угрюмом уединении каждый у себя дома. Весной в приходе начали поговаривать о том, что Габриэль быстро вьет себе теплое гнездышко.

– Как ни крути, – сказала Сьюзен Толл, – а Гейбл Оук хвост распустил. По два, а то и по три раза на неделе надевает блестящие сапоги без гвоздей, каждое воскресенье – высокую шляпу, а о рабочем кафтане и думать забыл. Диву даюсь! И как это люди могут важничать, будто бентамские петухи? Слов не нахожу, когда такое вижу!

Стало известно, что от Батшебы Габриэль получает сумму, не зависящую от того, сколько приносит ферма, Болдвуд же платит ему процент с дохода, а иметь долю от прибыли, пусть даже малую, все же почетнее, чем получать жалованье, к тому же первая, в отличие от последнего, способна увеличиваться. Некоторые считали Оука «прижимистым»: несмотря на изменившееся свое положение, он продолжал жить в прежнем коттедже, сам копал для себя картошку, штопал чулки, а иногда даже стелил постель. Проявляя явное безразличие к мнению окружающих, Габриэль упорно придерживался старых привычек только лишь из-за того, что они стары. Посему трудно было сказать, почему он согласился принять повышение.

В душе Болдвуда тем временем вновь зародилась надежда. Его преданность Батшебе, не имея разумной причины, являла собою пример любовного безумия, которого ничто не может уничтожить или ослабить: ни время, ни обстоятельства, ни добрая, ни дурная слава. Поспешный вывод о гибели Троя стал тем зерном, из коего в пору затишья возникли новые пылкие ожидания, как росток возникает из горчичного семени. Фермер лелеял их втайне от себя самого, боясь, что дальнейший ход событий обнаружит полную несбыточность его мечтаний.

Батшеба по прошествии некоторого времени все же согласилась надеть траур. Еженедельно появляясь в церкви в этом облачении, она невольно внушала Болдвуду, что заветный час близится – медленно, но верно, – и однажды его терпение будет вознаграждено. Не думая о том, сколько ему ждать, он уповал на перемены, произведенные в Батшебе суровыми испытаниями: быть может, она сделалась внимательнее к чувствам других людей, и если когда-либо захочет снова выйти замуж, то выберет его. От природы она добра и после пережитого ослепления и разочарования, наверное, глубже раскаивается в том, что некогда по легкомыслию нанесла ему, Болдвуду, душевную рану. Возможно, скрывая поначалу свою страсть, он сумеет постепенно приблизиться к Батшебе, если предложит ей соседскую дружбу, которой она не отвергнет в силу приветливости своего нрава. Таковы были надежды Болдвуда.