Среди тысяч овец, согнанных на ярмарку, преобладали саутдаунские и уэссекские рогатые. Ко вторым большей частью принадлежали стада Батшебы и фермера Болдвуда, взошедшие на холм около девяти часов утра. Рожки достойных уэзерберийских образцов этой старинной породы вились над маленькими бело-розовыми ушами безукоризненно правильными кольцами. Животные других пород шли впереди и позади: их шубки были ярки, как леопардовая шкура, недоставало только пятен. Шерсть оксфордширских овец, каковых имелось несколько голов, вилась, словно льняные локоны ребенка. Изящные лестерцы были кудрявее их, однако менее кудрявы, чем котсуолды. Живописнее всех оказались эксмурцы, которых пригнали в этом году небольшим стадом. Их бело-черные морды, тяжелые темные рога и космы, свисающие со лбов, приятно выделялись на однообразном фоне.

Еще до того, как утро сменилось днем, все многотысячное овечье море поднялось на холм и растеклось по загонам, подле каждого из которых была привязана собака. Пересекавшие их тропинки скоро наполнились покупателями и продавцами, прибывшими из окрестных мест или издалека.

В другой части холма развертывалась совсем иная картина. Здесь ставили исключительной величины шатер из новейшей парусины. По мере того как стада переходили из рук в руки, пастухи, освободившиеся от своих обязанностей, обращали взоры на это сооружение и спрашивали о его назначении у одного из строителей, который, казалось, был всецело поглощен быстрым завязыванием замысловатых узлов. На вопросы он, не отрываясь от работы и не поднимая глаз, отвечал:

– Здесь будет представлять «Королевский конный цирк». Пиеса называется «Турпин[73] скачет в Йорк, или Смерть Черной Бесс».

Как только шатер был построен, бравурно грянул оркестр, и почтенную публику по всей форме оповестили о готовящемся увеселении. Черная Бесс стояла возле шатра, исполняя роль живой рекламы. Зазывалы пленяли умы и сердца проходивших мимо столь пылкими речами, что толпа зрителей не заставила себя долго ждать. Одними из первых к шатру приблизились Джен Когген и Джозеф Пурграсс, на тот день уволенные от работы.

– Что еще за охальник меня толкает! – взвизгнула в давке какая-то женщина, шедшая впереди Коггена.

– Да как же мне тебя не толкать, коли народ сзади давит! – укоризненно ответил Джен, обернувшись только головой, потому что тело его было зажато.

Сочувственного отклика не последовало, лишь звуки труб и барабанов эхом разнеслись в тишине. Толпа, возбужденная ими, сделала новый рывок, опять толкнув Пурграсса и Коггена на женщин, стоявших впереди.