– Ты, я видел, прямо-таки вплотную к карете подлез, – сказал Когген Пурграссу на пути к дому. – Приметил ли, какое было лицо у ихнего превосходительства судьи?

– Да, – ответствовал Джозеф. – Я поглядел на него этак в упор, словно всю душу мог наскрозь прозреть, и увидал в глазах милосердие. Точнее, в том глазу, что был с моей стороны. Нынче такой момент, когда только самую правду говорить следует, ничего не прибавляя.

– Я на лучшее надеюсь, – сказал Когген, – хотя дело, пожалуй, выглядит скверно. На суд я не поеду и другим нашим, кого в свидетели не вызвали, не посоветую. Он еще пуще растревожится, ежели увидит, что мы таращимся на него, будто в цирке.

– Вот и я утром так сказал, – согласился Джозеф. – «Правосудие явилось, чтобы взвесить его на весах, – говорю я этак сурьезно, – и ежели он будет найден легким, то по вине и будет ему»[78]. А малый, который рядом стоял, говорит: «Слушайте, люди! Все должны слушать того, кто так выражаться умеет!» Но об этом я толковать не хочу. Ибо мои слова – они только слова. Хотя слова иных мужей по всему свету расходятся.

– Верно, Джозеф. Остаемся дома, соседи.

Последовав этому указанию, все в напряжении ждали новостей следующего дня. Ближе к вечеру внимание уэзерберийцев привлекло открытие, пролившее больше света на поступок Болдвуда, нежели все подробности, обнаруженные ранее. Те, кто был к нему близок, знали о том, что еще со дня гринхиллской ярмарки он находился в состоянии странного возбуждения. Но никто не видел однозначных симптомов душевного расстройства, которое временами подозревали только лишь Батшеба и Оук. Теперь же в чулане, до сих пор запертом, было обнаружено поразительное собрание вещей: несколько штук дорогих тканей для дамских платьев (шелка и атласы, поплин и бархат всех цветов, какие могли понравиться Батшебе, ежели судить по ее гардеробу), две муфты (соболья и горностаевая), а также шкатулка с драгоценностями, содержащая четыре тяжелых золотых браслета, медальоны и кольца – все наивысшего качества и тончайшей работы. Эти вещи, купленные в разные дни в Бате и других городах, тайно доставлялись домой, тщательно обертывались бумагой и снабжались ярлыком с надписью «Батшеба Болдвуд», а также указанием даты, которая должна была наступить лишь через шесть лет.

В солодовне Уоррена как раз говорили об этих довольно-таки трогательных свидетельствах умопомешательства от любви, когда вошел Оук, вернувшийся из Кестербриджа с известиями. Все красноречиво сказало его лицо, озаренное отсветом печи. Болдвуд признал себя виновным и был приговорен к смерти.