– И вы только поэтому хотели уехать?
– Да.
– О, как я рада, что пришла! – воскликнула Батшеба, поднимаясь со стула. – Я стала много больше думать о вас с тех пор, как вообразила, будто вы не желаете меня видеть. Но теперь мне пора идти, не то меня хватятся. А что, Габриэль, – усмехнулась она, когда Оук провожал ее к двери, – со стороны мой визит выглядит так, словно я за вами ухаживаю!
– Отчего бы и нет? Сколько долгих дней и сколько долгих верст бегал я по вашим своенравным пятам, о моя прекрасная Батшеба! Неужто я не заслужил, чтобы в кои-то веки вы заглянули ко мне?!
Они вместе взошли на холм. Габриэль в подробностях рассказывал о том, как будет арендовать вторую ферму. О чувстве говорилось мало: красивые слова и пылкие фразы не нужны двоим столь испытанным друзьям. Их прочная взаимная привязанность была из тех, какие возникают (да и то нечасто) лишь тогда, когда люди сперва узнают наименее привлекательные стороны друг друга, а уж потом лучшие, и любовь зарождается между твердых камней прозаической действительности. Такая дружба –
Глава LVII Туманный вечер и туманное утро. Заключение
Глава LVII
Туманный вечер и туманное утро. Заключение
– Наша свадьба будет самая тихая, простая и немноголюдная, какую только можно себе представить, – с такими словами Батшеба обратилась к Оуку однажды вечером, спустя некоторое время после события, описанного в предыдущей главе.
Целый час он думал над тем, как точнее исполнить пожелание своей невесты, и наконец сказал сам себе:
– Лицензия… Да, чтобы в церкви о помолвке не объявляли, надобно получить лицензию.
– Хорошо. Этим и займитесь первым делом.
Через несколько дней, уже затемно, Оук с таинственным видом вышел от кестербриджского наместника епископа и на пути к дому услыхал впереди себя тяжелую поступь. То были шаги Коггена. Габриэль поравнялся с ним, и они, вместе войдя в деревню, достигли тропинки, которая брала начало за церковью и вела к дому Лейбена Толла, недавно назначенного приходским причетником. Бедняга, еще не свыкшийся с новыми обязанностями, всякий раз цепенел от страха при звуке собственного одинокого голоса, если читаемые стихи оказывались слишком трудны и никто из прихожан не отваживался ему вторить.