Наш двор — пятачок асфальта в каменном мешке трех домов — иногда кажется мне дном глубокого колодца шахты. Сюда к нам заглядывают разные светила, скупо намекая на другую, непонятную жизнь в чужой галактике.

Я запрокидываю голову.

Я разговариваю с ними, с этими светилами.

Я не хочу туда, и не прошусь, и не завидую, но если мне очень плохо, я обращаюсь к звездам: SOS! Слышите, вы! Здесь, на планете Земля, пропадает человек двадцати двух лет отроду и с поэтическими наклонностями, пропадает без малейшего желания пропадать! SOS!

Но сейчас я прошу не за себя. Конечно, это не сахар — мучиться от неразделенной любви или от других несмертельных причин, но сейчас передо мной человек, которому действительно плохо… Слышите? Спасите наши души, наши слабые, подверженные износу и нежности невечные души, принявшие на себя так много испытаний, чтобы заслужить так мало тепла…

Я тебя слушаю (Этюд)

Я тебя слушаю

^(Этюд)

Она позвонила из какого-то универмага на окраине.

— Тут есть туфельки — мечта! На каждый день… я тебе такие показывала. Мне три семьдесят не хватает. Сейчас не купишь — весной их ни за что не найдешь… Привези, а?

— Где магазин?

Она сказала.

…По этому маршруту я каждый день езжу в институт.

Откинувшись на сиденье, я задышал в стекло, но у меня не хватило терпения додышать до дырочки.

Троллейбус молчал. Говорили — немые!

Да, пять-шесть молоденьких немых, очевидно, возвращались из своей специальной школы, и я искоса стал их разглядывать. Раньше мне никогда не попадалось столько немых сразу.

Руки летали по воздуху. Белые и легкие, с шарнирными суставами, они, наверное, успевали сказать сто слов в минуту. Они принадлежали девушке с непропорционально маленьким лицом, на котором метались и застывали глаза — синие и жадные. Она обращалась к парню, развалившемуся напротив нее и на одном сиденье со мной. У него было белое твердое ухо, мне показалось, что оно отморожено. Пыжиковая шапка, сдвинутая на другое ухо, удлиняла бритое лицо. В углах полуоткрытого рта лопалась слюна. Парень без конца открывал и опять защелкивал замок на портфеле и, казалось, не слышал и не понимал девушку.

А руки летали по воздуху. Они объяснялись с активностью отчаянья, с эффектами какой-то жутковатой кукольной трагикомедии, — я не мог перестать смотреть. Я чувствовал, что могу проехать свою остановку, и мне было все равно.

Уже потом, успокоившись, я пробовал взглянуть на эту историю иначе. Но не получалось: с первого момента и по сей день я убежден, что девушка с маленьким лицом любила парня в пыжиковой шапке.