Как-то раз я уловил главную особенность миропонимания моего тестя. Я даже вспомнил стихи, в которых она закреплена, эта особенность.

— Вот послушайте, — сказал я. — Это написал Борис Слуцкий:

В этом все дело! Вы меряете счастье от абсолютного нуля! Не сажают сегодня невиновных пачками — и слава богу, о чем мечтать! Показали вам по телевизору этого прохиндея в парике — Кобзона, — и вы уже ложитесь спать в благодушном настроении… Но это же абсолютный нуль, а вы говорите — о коммунизме, верно?

Тесть выслушал и удовлетворенно кивнул:

— А ведь он тоже еврей — Слуцкий. Его печатают?

Он не сионист, нет. Ни за какие коврижки он не хочет в Израиль.

Он сам к себе относится с юмором. Он необидчив и неспесив. Но если ему толкуют про абсолютный нуль, он смотрит на вас снисходительно и печально.

Он говорит:

— Вы еще не знаете, молодой человек, с чем его кушают, этот нуль.

И накручивает на палец свою косичку.

Мне нужна абсолютная справедливость. А ему — нет.

Он не знает, кто прав: девятнадцатый съезд или двадцатый, арабы или Израиль, Министерство культуры или такой фрондирующий горлодер, как его зять.

Но он знает совершенно точно, что никакой абсолютной справедливости не бывает. Он радуется хорошему, потому что всегда, каждую минуту, готов к плохому.

…Мы все еще сидели на террасе, когда в дальней от нас комнате вдруг заплакал во сне мой маленький сын. Как вскочил со стула мой тесть, его дедушка! Как испугался! Мальчика он обожает до самозабвения. Его старое сердце, с трудом затягивающее проколы боковой и передней стенок миокарда, замирает от этой любви. И от страхов: вдруг ребенка укусит комарик? вдруг ему прохладно при плюс двадцати шести градусах? вдруг его опоздают кормить?..

Ну что с ним делать, с таким тестем? Какой будет ему моральный приговор?

Меня вообще беспокоит вопрос о гражданской ответственности лиц, любящих своих детей больше, чем идею абсолютной справедливости.

Может быть, их надо четвертовать за мещанство.

А может, — отпускать с богом, нисколько даже не изувечив.

Я — за второе.