А как бы его слушали в Коммунистической аудитории на Моховой! Но выиграли мы, а тех — обокрали… В перекурах Фохт всегда был со студентами: в обществе некоторых коллег в лучшем случае скучал, в худшем — наживал ишемию, от не находящей выхода ярости, или желудочную язву. Фохт был свободен, в этом все дело. Про многих ли я мог бы это утверждать? Да я и про себя не мог бы! Стоит только представить его в контакте с вышеозначенным доцентом З. Уже рассказано, как этот З. охранял соцреализм в студенческих головах и душах от имени кафедры советской литературы; сейчас я думаю: вот они оказались рядом, на время перекура хотя бы. И что? О чем они могли говорить?
Не рекомендуется так, чтобы — «все яйца в одну корзину». Надо бы посвятить сколько-то благодарных строк доценту Мучнику: он преподавал сравнительное языкознание посредством прекрасного учебника А. А. Реформатского и — собственного задачника, по-моему, заслуживающего высших похвал. Он был влюблен в предмет, доцент Мучник. После нас — надеюсь, получил он «профессора»? Ему и при нас было уже пора.
А еще признательно вспомнить проф. Г. Л. Абрамовича: его курс «Введение в литературоведение» лежал перед нами надежной книгой, но книгу мусолили студенты-филологи всей страны, а лично автор удостаивал посещениями только нас!
А кто преподавал нам латынь? Сама А. А. Тахо-Годи, античница из славной, из прерванной террором плеяды, сподвижница последнего русского философа А. Лосева.
И еще: да незабвенны будут З. Т. Гражданская и проф. Богословский — они обрушили на нас Ниагару западной литературы, которую носили в себе, — всю! Начиная с эллинов и кончая Дж. Олдриджем и Луи Арагоном — нашими немногочисленными друзьями за железным занавесом. А Зоя Тихоновна трижды права была, когда уличила меня: я пересказывал «Домби и сын» не по самому Диккенсу, а по спектаклю МХАТа — это, конечно, безобразие…
Как я хотел бы, чтобы все они были живы сейчас, чтобы юбилей института собрал их — пусть стареньких, но с ясным взором, хорошей осанкой, с их завидной речью, — невыносимо думать, что какие-то подлые тромбы могли исказить ее или отнять…
* * *
Михаила Аркадьевича Светлова знают все, но большинство — в связи с «Гренадой» и «Каховкой». А я прошу сейчас вынести их за скобки: они перетерты в коровью жвачку зубными протезами славы. Из каждых ста обращений к Светлову девяносто девять касались этих двух текстов, и он, бедный, устал. Юмора у него уже не хватало амортизировать причиняемое этим страдание? — я был свидетелем этому.
Так вот, у Светлова была, в сущности, одна-единственная песня после пятидесяти: драгоценной своей молодости поэт объяснялся в любви. Поэзию пересказывать — свинство, но я — не ее, а тематику; она была одна: обожаю тебя, молодость! Молюсь на тебя! Даже если ты была глуповата, безбожно жестока, не с теми путалась, — все равно ты была, черт возьми, прекрасна; так теперь снись мне хотя бы почаще! И даже не только моя, а —