Отпустите моего тестя, граждане. Он уже пенсионер. Здесь, на даче, он пишет сочинение, посвященное пятидесятилетию советской власти. Лично я слушать эту музыку не могу, но кому-то она может понравиться. Если бы юбилярка, принимая от него этот труд, спросила бы, что он хочет в награду, он заговорил бы не о деньгах, не о лауреатстве. Ему нужно, чтобы его внук был здоров, чтобы его не били в школе за пятый пункт и чтобы время от времени по телевизору показывали его знаменитого, уважаемого народом соплеменника.

Во всем остальном советская власть может положиться на моего тестя.

Прошло несколько месяцев, и я должен написать грустный постскриптум. Тестя уже нет в живых. Отправляясь в Боткинскую больницу умирать, он больше всего хлопотал о том, чтобы вовремя были уплачены его партийные взносы.

Помнится то, что восхищало

Помнится то, что восхищало

Когда вспоминаешь молодость, пьяный и сладчайший ее сок может охмурить. С ним любая еда — лукуллов пир, с ним светлую сторону имеет любое воспоминание; отведав его, ты легок на подъем и беспечно можешь подставиться под бесплатную нагрузку… Если б не этот сок, внезапно брызнувший в нос и в глаз, я, честно говоря, мог бы и не отозваться на предъюбилейный звонок из МОПИ[45]: юбилеи, наравне с презентациями, в последние несколько лет, вообще говоря, достали. Но если тогда тебе было двадцать или двадцать три… — о, тогда все, что угодно! Стихи? Не важно, что я не поэт, а драматург — извольте стихи! Прозу? Мемуарную? С наслаждением! (Только бы в этом меду не засахарить вас!)

Когда наш первый курс собрали в большой аудитории, выяснилось: соотношение девушек и парней напоминает предприятие города. Иванова — то ли шелкокрутильное, то ли ситценабивное. Распушил ли я хвост, использовал ли выгоды своего положения? Скорее испугался чего-то. Помнится легкий туман в голове — тот, из которого стихи рождаться могут (чаще — плохие), а поведение, подчиненное ясной логике, — едва ли.

Туман держался несколько недель. Девушки пахли духами и ни с чем не обращались к нам. Мы вальяжно или деловито курили на переменах и тоже ни с чем не обращались к ним. Нам изредка приходилось сконфуженно клянчить их аккуратные конспекты, но общего рисунка отношений это не меняло: всех сковали дурацкие провинциальные комплексы! Всех — кроме одной пары, про которую я чуть дальше скажу; там все было по-другому, как завистливо представлялось мне… Убейте — не вспомню, когда и как все упростилось и пала прозрачная «Берлинская» стена между полами. Кажется, только поездка на целину ее порушила! А не послали бы нас в акмолинскую степь — напряженность, жеманство и петушиная горделивость до четвертого курса могли бы разъединять нас.