Когда мы пошли рядом с тополями на другую станцию, ветер кулаком поочередно стукнул каждое дерево, и на дорожку и топкие поля посыпались золотые листья. Мама покачнулась, как от удара, и вцепилась в свою дешевую шляпу, словно в сокровище. Корделия и Розамунда нагнали ее, и она взяла их под руки, а мы с Мэри и Ричардом Куином плелись позади, подстраиваясь под ее медленный шаг, и заметили новую перемену. Когда мы были маленькими, мы представляли, что здания из красного кирпича в поле впереди нас – больница, работный дом и канализационная ферма – это гробницы, построенные вокруг убитых в бою огров, слишком больших, чтобы их похоронить. Мы с восторгом узнали или, скорее, придумали, что длинные бараки работного дома возведены вокруг тел высоких огров, а домики и башни больницы и канализационной фермы – вокруг коренастых огров, которые были поперек себя шире. Почему же сегодня эта веселая чепуха не доставляла нам никакой радости? Когда мы подошли к кошмарному синевато-багровому кирпичному домику в конце тополиной аллеи, то увидели на садовой калитке знакомое объявление и по памяти прочитали его вслух: «Требуется машинистка для печатания писем в обмен на уроки плавания». Но теперь эти слова, всегда смешившие нас до колик, стали похожи на любые другие сухие казенные фразы, такие как «По газонам не ходить» или «Товарный двор в той стороне». Неужели для того, чтобы шутить над зданиями, нужно, чтобы папа работал дома в своем кабинете? Сейчас казалось, что да. Мэри отстала и шаркала ногами, словно мы были не почти взрослыми, а еще совсем маленькими.

Мы увидели на склонах холма белые кладбищенские могилы. Ричард Куин показал на них и пробормотал:

– Это самое главное. Папа не умер. О, Роуз, я так боюсь смерти.

– Почему? – спросила я. – Она наверняка не так уж плоха.

– Как! Лежать под открытым небом в дождь и холод не так уж плохо? – спросил он.

– Ты не почувствуешь ни дождя, ни холода, – ответила я.

– Ну, как ни крути, живым все равно теплее, – возразил он.

– Но смерть займет всего мгновение, – сказала я. – Ах, бедный Ричард Куин, мне так жаль, что ты ее боишься, наверное, это ужасно.

– Ты не понимаешь. Я боюсь не в том смысле; если бы пришлось умереть, я бы это сделал, я бы не убежал. Но… – он смущенно рассмеялся, – это так дорого, так хлопотно, так неприятно. – Неожиданно он пожал плечами, посмотрел вперед на Розамунду и, словно зная, что она поймет лучше, что он имеет в виду, побежал к ней.

Когда мы добрались до другой станции, из нее толпой валили люди, раскрасневшиеся не только от румяного солнца, но и от спешки. Они торопились занять места у тормозных колодок, и машинисты и кондукторы подгоняли их, крича, что поезд опоздал и нельзя терять ни минуты. Но у нас был целый день, и когда мы сели в поезд, то не расстроились, что все с него только что сошли и он еще долго не трогался. Не важно, когда мы попадем в Кью, неважно, когда мы попадем домой, папы там не будет. Мы смотрели в окно на лагерь белых могил на холме, и они больше не казались нам войском из крестов, рухнувших колонн и обелисков, разгромившим огров, что покоились теперь в гробницах из красного кирпича на дальних равнинах; и мы не пытались угадать по вывешенному белью на задних дворах, мимо которых проезжал наш поезд, в каких из уродливых домишек (где каждый день, даже суббота, был днем стирки) живут люди странной формы. «Глупости, дети, это не предмет одежды, а половик», – говорила когда-то мама, взывая к нашему благоразумию, но это тоже являлось всего лишь частью игры. «Нет, мама, – уверял ее Ричард Куин, – один из старших детей вон в том доме совершенно овальный и обожает розовый цвет». Теперь нам ни во что не хотелось играть. Когда мы сошли на станции, то даже не взглянули на грузоподъемную вышку возле заброшенной фабрики и молча направились к улице с особняками, как если бы то были не мы, а совсем другая семья.