Мама и остальные стояли спиной к коричневому озеру, рядом с ивой, медленно ронявшей на траву и воду узкие лимонно-желтые листья. Один листок, покружившись в воздухе, упал на плечо маминого темного манто и остался там, словно погон со странного мундира. Он был тускло-желтым, и казалось, что он изготовлен из какого-то толстого мертвого материала вроде кожи.

– Что нам делать? – слабым голосом спросила она.

Мы ощутили еще одну утрату, такую же странную, как и утрата наших игр. В отличие от других отцов, папа никогда не участвовал в организации наших жизней, если нужно было подумать насчет школы или устроить нам какие-никакие каникулы у моря, этим всегда приходилось заниматься маме; и мы часто были вынуждены решать сами за себя, хотя большинство людей посчитали бы, что мы для этого слишком малы. Мы этим не тяготились, потому что нам нравилась самостоятельность. Но сейчас, когда папа ушел, нами овладела нерешительность. По-видимому, раньше он помогал просто своим присутствием.

– Вам пора есть, вы так быстро растете, вам важно регулярно питаться. Но лапажерия рядом, – сказала мама.

– Давайте посмотрим на нее, – предложила Мэри. – Ты устала, а туда ближе идти. – Но было слышно, что ей все безразлично.

– Где бы я ни оказалась, я все равно стану ходить туда-сюда, – пробормотала мама, – я не смогу стоять спокойно, не думайте обо мне.

– Имеет смысл пойти посмотреть на лапажерию, раз она недалеко, – произнесла Корделия.

– Но ведь вы всегда любили есть сэндвичи около пруда, – сказала мама.

– Да, но в основном чтобы не давать ничего черным лебедям, – ответил Ричард Куин. Мы постановили, что в злобных австралийских черных лебедей на пруду переселяются души людей, которые ужасно разговаривали с мамой, когда приходили требовать денег, или грубили детям, и нам доставляло удовольствие никогда не давать им ни крошки хлеба и приберегать его для более добрых птиц. – Ну их, они только обрадуются, что мы сегодня так несчастны.

Но никто не двинулся с места, мы ни на что не могли решиться.

– Пожалуйста, мне бы очень хотелось посмотреть сейчас на лапажерию, – сказала Розамунда.

– Ну конечно, я совсем забыла, – отозвалась мама, – мы ведь приехали сюда, потому что Розамунда никогда ее не видела.

Лапажерия росла под углом от Темперейт-хауса, там, где низкая крыша, и ее было очень хорошо видно. Листья у нее обыкновенные, похожие на листья клематиса, и это хорошо, потому что смотреть стоит только на цветы. Они небольшие, примерно с мизинец, розовые и как бы восковые. Их сложенные бутоны напоминают аккуратные продолговатые свертки с маленькими рождественскими подарками, а когда они распускаются, то становятся похожи на обычные колокольчики; и их не слишком много, они висят на стеблях достаточно далеко друг от друга, чтобы можно было полюбоваться каждым по отдельности, но не настолько далеко, чтобы стебель казался куцым. Умеренность вообще характерна для этого вьющегося растения. Цветы розовые, но не слишком яркие; и они не вянут на стеблях, а опадают во всей красе и остаются лежать на земле такими же гладкими, словно и впрямь сделаны из воска. Если их поднять, то можно заметить, что цвет их не случайно кажется не слишком ярким: лепестки покрыты очень бледной белой сеточкой, которую издалека совершенно не видно, но которая делает цвет приглушенным.