Когда я это прочитала, то бросила телеграмму на рояль.

– Я бы отказалась от этой стипендии, я больше никогда бы не притронулась к фортепиано, если бы только вернулся папа, – сказала я сквозь слезы, которые удивили меня саму.

– О да, – произнесла Мэри, – о да.

Мы подошли к окну и стояли там, глядя на сад и обняв друг друга за талии. Поля нарциссов волнами колыхались на ветру, словно ворс, когда его гладят не в том направлении.

– Но это будет важно для мамы, – сказала я, – она ведь почти не насладилась успехом, который полагался ей по праву.

– Да, это безобразие, – согласилась Мэри, – то, что случилось с мамой, – стыд и срам.

– Но она все равно любит многое в своей жизни, – добавила я. – У нее всегда будет Ричард Куин, и ей нравится, когда с нами живут Констанция и Розамунда. Но послушай, Мэри, ты понимаешь Розамунду?

– Довольно часто – нет.

– Разумеется, нам было бы легче понять ее, если бы она тоже на чем-нибудь играла.

– Ну, может, она и не музыкант, но в ней вся суть музыки, – сказала Мэри.

– А в чем суть музыки?

– О, по-моему, музыка – она о жизни, особенно о тех ее сторонах, которые мы не понимаем, иначе людям не приходилось бы искать в ней ответы. О, я не могу объяснить, о чем я.

Что такое музыка? Неожиданно мне стало дурно, потому что я не знала ответа. Я пересекла комнату и приложила ухо к щели между двойными дверями, ведущими в бальный зал. Песня доносилась до меня, словно тонкая нить. Я вспомнила, как сокровенные мысли играющей на скрипке Корделии, противоречившие самой сущности музыки, немедленно становились общественным достоянием, их мог расслышать даже глухой. Мысли, которыми намеревался поделиться со слушателями этот молодой композитор, упрямо не желали проявляться. Мы на несколько минут встретились с ним, когда только приехали в дом: это был худощавый молодой человек немногим старше нас с серыми, прозрачными, как вода, глазами и мягкими манерами, и по его словам и по характеру его сочинений становилось ясно, что он настолько же музыкален, насколько немузыкальна Корделия. Однако, очевидно, даже ему было трудно быть музыкантом. Неожиданно я осознала, что для меня это невозможно. Я оглядела комнату, заставленную книгами по музыке, и почувствовала, что я в тюрьме, что я заперта в музыкальном кубе и не могу даже полноценно пользоваться своей камерой, потому что большую ее часть занимает рояль, казавшийся мне сейчас не инструментом, который я до сих пор успешно осваивала, а движущей силой, предъявлявшей на протяжении многих лет тиранические требования к моей жизни, сейчас и в будущем и во веки веков до самой моей смерти.