На кухню со смехом вернулся Ричард Куин:

– Когда я проходил мимо гостиной, мама высунулась в дверь и сказала, чтобы мы принесли чаю мисс Бивор, а еще – что она ошибалась насчет нее, что мы все ошибались и у нее много хороших качеств. По-моему, еще немного, и она ей понравится.

– О, мисс Бивор станет одной из тех, кто будет сидеть внизу, когда тетя Клэр будет умирать, – мрачно сказала Розамунда.

– Не иначе, – согласилась Кейт.

Она отдала Ричарду Куину поднос, который готовила для Корделии, и он отнес его маме; и, пока она кипятила еще один чайник, мы продолжали стоять вокруг стола и есть хлеб с маслом и коричневым сахаром. Я думала о том, как странно, что Корделия не любит нашу жизнь, такую хорошую, и не любит нас, тогда как мы любим ее целиком, кроме разве что ее музыки, любить которую не смог бы никто. Но Розамунда тоже была странной. Надев белый халат и повязав вокруг головы кусок белой ткани, она стала другим человеком, и, самое удивительное, она, не замечающая ничего из того, что происходило вокруг, все же прекрасно осознавала, как неуловимо изменилась в этом наряде, и собиралась использовать это в общении с Корделией. Мы время от времени подозревали ее в глупости, а учителя в нашей школе и вовсе считали ее непроходимой дурой, но вообще-то это было очень маловероятным. Меня поразила новая мысль, и я спросила:

– Как ты узнала, что Корделия не влюблена, а просто впала в состояние?

– Ну, она не выглядела влюбленной, – ответила она.

– А как выглядят влюбленные?

– Я не могу тебе объяснить. Ты же знаешь, я не умею выражать свои мысли. Но они выглядят по-особенному.

Ее убеждения приводили меня в замешательство. Они не совпадали с моими, и я начала подозревать, что их намного больше и все они так же хорошо обоснованы. Даже если бы Корделия не произнесла те слова, парализовавшие наши отношения, я ни за что бы не додумалась до изощренных способов, с помощью которых Розамунда возвращала ее из глубин унижения на протяжении следующих нескольких недель. Она правильно сняла показания градусника: у Корделии была температура. Это оказался первый признак долгой болезни, не тяжелой, но и не притворной, которая объяснила миру, а со временем и самой Корделии, почему она резко бросила свою музыкальную карьеру. К счастью, наш старый семейный врач только что удалился на покой, а его молодой преемник оказался безоружен перед мамиными драматическими способностями и назначил лечение покоем и медицинскими средствами, которое, пожалуй, не слишком соответствовало степени анемии Корделии и масштабу проблем с ее сердцем. Но именно Розамунда часто указывала ему – заикаясь, с неуклюжим чистосердечием и безыскусностью школьницы-переростка, настолько наивной в своем восторге перед своей будущей профессией, что носила подобие сестринской формы, – что у Корделии есть симптомы, которые он в противном случае мог проглядеть. Именно Розамунда, не растревожив Корделию, внушила ей, что ее недуг настолько серьезен, что объясняет все случившееся с ней в последние несколько месяцев.