С этого дня она подробно и с пристрастием расспрашивала его обо всем, что он слышал и видел в доме Аглаи. Он уходил туда на закате, возвращался поздним вечером и рассказывал обо всем.

Стоило ей узнать, что Аглая строит кому-то козни, баба Стеша тут же бралась за дело. Оттого она и расспрашивала подробно, чтобы знать, чем перебить. Против заговоров у нее были свои заговоры, против чужих трав — свои, собранные, как и должно, на Ивана Купала между заутреней и обедней с молитвой; рвать их следовало человеку без одежды, как родился, да одному, чтобы поблизости никого не было; прежде чем рвать, надобно было лечь ничком и попросить у земли благословения на сбор трав.

Она отменяла приворотные средства Аглаи, называемые в деревне люжбами или присушками, лишала силы отсушки на разлад мужа и жены, отводила болезни, следила, чтобы черный сглаз не коснулся скотины, чтобы коровы хорошо доились, земля родила, а собаки не бесились. Эта немощная и как будто бесплотная старуха была защитницей всей деревни, охраняла ее всю, каждый дом и людей, даже тех, кто ее не просил.

5. В последний день июня Вербин, как обычно, после заката отправился в соседний дом. На улице еще длился день, но окна были завешаны и в доме стоял полумрак. Вербин поздоровался, баба Аглая в ответ лишь кивнула сдержанно и, когда он сел, спросила в упор:

— Ты Старика знаешь?

— Какого? — удивился он.

— Надобно знать, — строго сказала она с неодобрением, как будто он не знал кого-то из близких родственников.

Она говорила о Старике как о хорошем знакомом. Он мог принимать разные виды, но обыкновенно это был коренастый, низкорослый мужик, в будни носивший короткий смурый зипун, а в праздники менявший его на синий кафтан с красным поясом, но всегда, даже в мороз, он ходил босой и без шапки.

Старик был бородат и космат, в меру сед и весь, даже на ладонях и подошвах, был покрыт мягким пухом; только лицо кругом глаз и носа оставалось голым. Следы волосатых подошв иногда находили зимой на снегу, а ночью со сна деревенские жители не раз чувствовали на лице или шее оглаживающую едва чью-то мохнатую теплую руку — так он гладил к прибыли и к добру, к беде же рука становилась шершава и холодна. Говорил Старик редко и был незлобив, но проказлив, полюбившемуся дому и человеку служил исправно, словно нанялся в кабалу. Хозяйничал он по ночам, иногда мог мелькнуть неразборчиво в сумерках, показаться пятном или мглистым сгустком, но чаще его слышали, чем видели: он шарил в темноте, шуршал, скрипел, иногда и стучал, но обычно возился тихо в подполье или на чердаке, в сенях, в чулане и, когда хозяева выходили на звук, стремглав прятался. Иногда он любил подвыть в трубу или в печь, изредка забавлялся тем, что среди ночи садился на спящего и сжимал ему грудь, отчего человеку снились кошмары. Случалось ему и выбраниться матерно — грубо и бесстыдно: выкрикнет глухим, сиплым, надтреснутым голосом — неразборчиво и как бы с разных сторон сразу.