Все предметы вокруг меняли очертания. В глазах плыли пятна и полосы, свивались в размытые фигуры и снова расходились. Голова раскалывалась. Иногда безжалостный, ослепительный свет возникал в темном хлеву, и хотя Вербин понимал, что этого не может быть, он прикрывал глаза при вспышках. Временами ему казалось, что в углу кто-то стоит. Через несколько минут стало легче.

— Видел? — спросила Аглая, голос ее потерял гулкость и металл и был таким, как всегда.

— После такой отравы не то увидишь, — раздраженно ответил Вербин.

— Сам взялся, никто не неволил, — ответила Аглая спокойно. — Коли кто попросит свести со Стариком, сделаешь, как я говорила.

— Нет уж, сами! — возмутился Вербин. Он представил себя в этой роли и засмеялся. — Баба Аглая, вы ведь сами не верите…

— Другие верят, — с тем же спокойствием ответила она.

— А без этого пойла нельзя?

— Нельзя, — сказала Аглая кратко.

В этот вечер баба Стеша выслушала его внимательно и осуждающе покачала головой.

— Ишь как… Старик — это домовой. Круто она за тебя взялась да хватко, всю науку передает. Видно, на свое место тебя метит. У самой страсть людей в страхе держать, и тебя к тому понукает. Кто в страхе, над тем она власть имеет. Аль тоже желаешь?

— Нет, — засмеялся Вербин, — мне только б меня не трогали.

— Смотри, власть — она человеку в сладость, на нее многие падки. Сам не заметишь, как в охоту войдешь.

— Не войду, — улыбнулся Вербин.

— Хочется Аглае верх иметь, а как? Не будут ее бояться — власти и нет. Оттого она и продала душу в молодости, чтобы все боялись ее. На власть многие зарятся. Тщатся, да не по всяк ум она. И то сказать — не умом держится.

— Чем же? — спросил Вербин. Он давно не слушал с таким интересом.

— У кого душа на добре не замешена да на добре не взошла, тому власть над людьми нипочем давать нельзя. Не оберешься горя-беды.

— Вы и меня к таким причисляете? — усмехнулся он снисходительно, с привычной иронией и как бы не всерьез, не придавая значения, но это была ложь — его ирония и снисходительность, он сам почувствовал, что это ложь, ложь и притворство, один вид, а на самом деле все было всерьез. — И меня?

— Меня, меня… — попеняла она с легкой досадой. — Все о себе… — Она вздохнула и посмотрела ему в лицо. — Ты человек не злой, да против зла руки не поднимешь. А такие еще страшней, они пособляют. Злой, он на виду, где ты смолчишь, вот он свое и возьмет.

Вербин не шевельнулся. Смотрел на нее и не двигался. Он понимал, что все, что бы он ни сказал, будет суесловие и никчемность. Внутри червоточила тревога, скреблась едва слышно, без боли, — на боль не было сил.