— Не надо!

Вряд ли можно компенсировать позор.

А Лизавета, кажется, и без того опозорилась… уехала своевольно, бросила всех, не дождавшись фрейлины. Исчезла. Если подумать, что князь никому не сообщил о местонахождении Лизаветы, и… и что о ней подумают?

Вот-вот.

Она не без опаски уселась в креслице, обтянутое изумрудным штофом, и взяла кусок хлеба. Покосилась на князя, который с немалым любопытством наблюдал за нею, и положила на хлеб ветчину.

Кусок.

И даже два.

Взяла огурчик. Откусила. И зажмурилась: красота какая. Лизавета огурцы жаловала весьма даже, чем приводила тетушку в несказанное волнение, ибо любовь к соленым огурцам пристало выказывать девицам в положении, а Лизавета…

Она без положения.

Она для души.

И кофей, крепкий, сладкий, пришелся кстати.

— Спасибо вам, — она заговорила, лишь доев. — За… за все… и не волнуйтесь, я никому не расскажу, что вы здесь… что прячетесь.

Конечно, не расскажет, ибо Димитрий собирался взять слово, и отнюдь не простое. Оно-то, может, кто другой и обыкновенному обещанию поверил бы, но…

Рыжая сидела, поджавши ноги.

Глядела темными глазищами. И рыдать не пыталась, но соорудила себе еще один бутербродец, в который и вцепилась без малейшего стеснения. А он-то готовился, капли вон в кармане припрятал.

Успокоительные.

Капли, к слову, выписали князю по настоянию приятеля, ибо работа пренервная, вредная для здоровья. Вот бы и пригодились девицу успокоить.

Надо было ее в выделенные покои препроводить, кликнуть целителя там… а Димитрий в сад потащил.

В беседочку.