Эмма что-то пробормотала и повернула голову – которой все это время утыкалась ему в шею. Прежде, чем они забрались в кровать, Джулиан боялся, что если коснется ее, то почувствует то же сокрушающее волю желание, что и тогда, при Благом Дворе.

То, что он чувствовал сейчас, было и хуже, и лучше. Это была всепоглощающая, ужасная нежность. Бодрствуя, Эмма держалась так, что казалась высокой и внушительной, но сейчас, свернувшись рядом с ним, стала маленькой и такой нежной, что у Джулиана сердце переворачивалось, когда он думал, как же защитить эту хрупкость от всего мира.

Он хотел бы вечно держать ее в объятиях, защищать и не отпускать от себя. Он хотел бы уметь так же свободно писать ей о своих чувствах, как писал Малкольм о своей зарождающейся любви к Аннабель. Ты разъяла мою жизнь на части и собрала вновь.

Эмма тихо вздохнула, устраиваясь поудобнее. Джулиану хотелось очертить контур ее губ, нарисовать их – их очертания менялись в зависимости от выражения ее лица, но вот это выражение – между сном и бодрствованием, наполовину невинное, наполовину знающее – особенно тронуло его.

В голове зазвучали слова Малкольма. Как будто берег, который ты знал всю свою жизнь, вдруг оказался не из песка, но из алмазов, и они слепят тебя своей красотой.

Может, алмазы и слепят красотой, но еще они – самые твердые и острые камни в мире. Они могут разрезать тебя, перемолоть, раздавить и нашинковать на куски. Малкольм, обезумев от любви, об этом не думал. Но Джулиан не мог думать ни о чем, кроме этого.

Дверь комнаты Ливви хлопнула и разбудила Кита. Он уселся на кровати, чувствуя боль во всем теле, как раз когда Тай выходил из спальни сестры.

– Ты на полу, – глядя на него, заметил Тай.

Кит не мог этого отрицать. Как только они с Алеком закончили дела в лазарете, то сразу пошли в комнату Ливви. Затем Алек ушел посмотреть, как там дети, и остался только Магнус. Он тихо сидел рядом с Ливви и время от времени осматривал ее, чтобы убедиться, что она поправляется. И Тай, который, привалившись к стене, не сводил с сестры немигающих глаз. Атмосфера была как в больничной палате, в которую Киту нельзя было заходить.

Поэтому он вышел и, вспомнив, как Тай в первые дни в Лос-Анджелесе спал под его дверью, сам свернулся на ковре. Он даже не помнил, как вырубился, но, очевидно, все-таки вырубился.

Кит с трудом постарался сесть ровнее.

– Погоди…