– Нет, не страшно, совсем. Я даже сочинила там мелодию. Послушай.

Я вынимаю свирель и начинаю играть. Что-то глухое и мертвое, что-то, где плещется омут моего страха. Это не музыка доброго волшебства и целительного сна, это музыка-цепь. Элилейя, стоящая по колено в воде, стекленеет взглядом. Застывает, как змеи Лощины. Она не шевелится, когда я провожу ладонью у нее перед лицом. Сработало. Неужели это действует и на таких, как она? Впрочем… Кувшинки полуразумны, говорят, их сотворили такими, чтобы им проще было нести вечное бремя служения Омуту.

– Элилейя? ― тихо зову я.

– Да, ― безжизненно откликается она.

– Ты не видела меня здесь. Жанна ушла одна.

– Ушла одна… Да. Одна.

Прочь, прочь к убежищам, чтобы лгать себе все следующие дни. Лгать и молиться: “Я ее ранила, она выживет, она придет. Мы поговорим, мы все исправим, все будет как раньше. Она не простит меня… пусть так. Только пусть она будет жива”. И я лгу, молюсь, лгу, молюсь, все время до появления Эммы. Все время, пока слова светоча: “Все нити однажды сплетутся” не начинают сводить меня с ума.

Впрочем, поздно. Я уже сумасшедшая».

Ойво ласково шепчет в самое ухо:

– Может, все-таки отнести тебя домой?

– Не надо, я же сказала! ― Мой голос срывается. ― Лети, куда летел.

Посмеиваясь, он порывается схватить меня. Беззастенчиво прижимает к себе, шепча: