– Не смей о ней такое говорить! – рычит медведь. – Она прекрасная! Умная! Сильная! Самая лучшая!

Что-то трещит и ломается.

– Марк Аврелий! – высматриваю его и Нику, наплевав на чьи-то разборки по поводу женщин.

Санаду, удерживая меня за талию, взмывает под потолок. О его невидимый щит раскалывается лавка, и нас качает в сторону, словно тяжёлый бутон на тонкой ножке. От двух сцепившихся полуобернувшихся медведеоборотней в панике разбегаются посетители, трое мужчин валяются в отключке, столы перевёрнуты, рассыпана посуда.

Один медведеоборотень седлает другого и бьёт по морде, что-то приговаривая. А я оглядываюсь по сторонам: Ники не видно. И Марка Аврелия тоже. Санаду вскидывает руку, нас снова качает в воздухе, но взявшего верх медведя отбрасывает к стене.

– Успокойся! – рявкает Санаду.

Медведь рычит. Взгляд у него бешеный. Он кидается на обидчика, и опять его откидывает в сторону. А затем вяло дрыгающегося побитого сносит к лестнице.

Тут с первого этажа вздымаются струи воды и удивительно прицельно поливают драчуна. А я, наконец, замечаю рыжую макушку Ники: она на первом этаже. Рядом с Танарэсом. И Марк Аврелий сидит в её руках.

Под душем драчун возвращается к человеческому обличию, и это... Дарион. Только непонятно, из-за какой женщины спор. Подтянув разошедшиеся штаны, он бросает на держащего меня за плечи Санаду недовольный взгляд и, громко топая, спускается мимо нас по лестнице. Проходит сквозь расступающуюся толпу и громко хлопает дверью.

Там как раз дождь кончается.

Бармен, управлявший потоками воды, поднимается на второй этаж, чтобы разобраться с помятыми посетителями и бардаком, а Санаду тянет меня вниз.

Посетители перешёптываются и явно ждут объяснений, а я придерживаю вопросы при себе: возможно, дело слишком личное.

– Сюда, – Санаду приподнимает свободную руку. – Самое время доставить вашего любимого соректора в Академию.

И Ника, вздохнув, расталкивает недоумевающих мужчин и женщин. Покорно подставляет свои плечи. Обхватив её, как и меня, Санаду тянет нас к двери:

– Эх, если бы я раньше додумался так сделать, сколько веселья я мог бы не пропускать только потому, что надо сохранять трезвую голову для возвращения.

Ника тяжко вздыхает. А Марк Аврелий, перебежав по рукам Санаду, присаживается возле моего уха, зарывается в волосы.

На улице тихо и свежо.

С серо-голубого неба не падает ни капельки, но мостовые влажные после ливня, потоки серой воды ещё стекают по желобкам.

– Ох, как меня накрывает, – смеётся он и склоняет голову к моей. – А ведь я сегодня не собирался так напиваться. Это всё вы виноваты, Клеопатра! Как вам не стыдно!