Ежи запнулся, уставился в изумлении на дознавателя. Что особенного тот услышал, что вдруг подобрел?

В животе заурчало, и Ежи обхватил себя руками, попытался безуспешно заглушить звуки. Сероглазый улыбнулся криво.

– Раз такой голодный, то чего голодовку объявил?

– Я не объявлял.

– Тогда чего не жрал?

– Так дрянь давали, – растерянно пожал плечами Ежи.

Мужчина рассмеялся, провёл рукой по короткому ёжику пепельных волос, тронутых сединой.

Зашёл Толстяк – тот самый здоровяк, что привёл Ежи на допрос. Набычившись, словно готовясь к драке, он подошёл к столу и сердито поставил две деревянные миски на стол. Те грохнулись со стуком, из одной вывалилась ложка, на стол расплескалась горячая похлёбка.

– Курвин ты сын! – рявкнул дознаватель. – В корчме так будешь забулдыгам подавать, когда я тебя взашей выгоню. Тряпку принеси. И хлеба. Живо!

Сероглазый был вдвое меньше Толстяка, но здоровяк снёс оскорбления молча и поторопился прочь. Он быстро вернулся с грязной рваной тряпкой, протёр стол, ушёл снова и принёс хлеба, тот пах столь чудесно, что у Ежи разум помутился.

– Что ещё? – пробубнил Толстяк.

– Ступай, – велел дознаватель. – А ты угощайся, Ежи. Угощайся.

Ежи нерешительно пододвинул к себе миску, пробормотал слова благодарности. Он схватил чуть дрожащими пальцами ложку, набрал в неё похлёбки и уже поднёс ко рту, когда его остановил голос:

– Нехорошо как-то обедать вместе, когда ты моего имени не знаешь.

Ежи уставился на мужчину со страхом, не решаясь глотнуть похлёбки и чувствуя, как слюна собирается во рту.

– Меня звать Гжегож, – представился сероглазый. – Но ты ешь, ешь, Ежи. Не бойся. – Наблюдая за ним пытливо, Гжегож отломил ломоть хлеба, протянул. – И расскажи, как начался пожар.

Весь день сокол парил над чёрным полем уничтоженного города. Всё вокруг – уголь и зола, а меж них копошатся, словно крысы, люди, рыщут в поисках уцелевших ценностей.

Городские стены больше не были клеткой для оборотня, но в ночь пожара они остановили огонь. Предместья остались невредимы, и старое здание, в котором располагалась курильня, тоже выстояло. Сокол долго кружил над ней, заглядывал в окна. Впервые Милош пожалел, что обращался хищной птицей, а не невзрачным голубем. Сокол привлекал внимание, и чумазые мальчишки, выглядывавшие из окон, тыкали в него пальцами.