– Назовись…

Голос сотряс тишину, заглушил журчание ручья. Ежи сделал шаг назад и застыл.

Он вслушался напряжённо в звук воды. Ручей протекал рядом, в паре шагов, теперь не осталось никаких сомнений, а голос… человеческий голос. Откуда он донёсся? Ежи не отвечал, и голос тоже молчал так долго, что можно было уже поверить, что он лишь почудился раненому и ослабленному Ежи.

Но снова проревело:

– Назовись.

– Ежи, – робко прошептал юноша, и собственная речь показалась ему чуждой и неправильной, не принадлежавшей этому месту.

Темнота снова замолчала, обдумывая услышанное. Тишину можно было почти потрогать на ощупь, столь вязкой и тяжёлой она стала.

– Что ты носишь в груди и что на груди?

Голос был мужским и тихим, усталым и обессиленным, но звучал громче песни ручья и мыслей Ежи, он заглушал мрак и разгонял страх. Слова походили на старое заклятие, точно начало стиха, что требовало продолжения, но этого сын кухарки знать не мог.

– Э-э-э… У меня есть совиный оберег, – он схватил его правой рукой и снова выставил перед собой, как самую надёжную из защит. – С ним я имею право здесь находиться.

Долгая задумчивая тишина стала ему ответом. Ежи почти позабыл о своём страхе, таким долгим вышло молчание.

– Нет… Ты… другой.

Скрежет и глухой звон влились на мгновение в песню ручья.

– Чужой. Пустой.

– Пусторождённый, – повторил Ежи, точно продолжая разговор со Здиславой.