«Я пьяна и все такое, – заговорила она, – но я обожаю, я обожаю, я обожаю больше жизни тебя, тебя, я тоскую по тебе невыносимо, и, пожалуйста, не позволяй мне больше хлестать шампанское, не только потому, что я брошусь в Гудсон, если потеряю надежду заполучить тебя, и не только из-за плотского красного цветка – твое сердечко едва не выскочило, мой бедный душенька, и по-моему, он у тебя не меньше восьми дюймов —»

«Семь с половиной», вставил скромный Ван, плохо слышавший ее из-за музыки.

«– но поскольку ты Ван, от головы до пят Ван, и не кто иной, как Ван, кожа и рубцы, единственная истина нашей единственной жизни, моей проклятой жизни, Ван, Ван, Ван».

Тут Ван вновь поднялся, когда Ада, изящно обмахиваясь черным веером и провожаемая сотнями глаз, присоединилась к ним, в то время как вступительные такты романса (знаменитого фетовского «Сiяла ночь…») уже побежали по клавишам, и бас, перед тем как начать, кашлянул в кулак à la russe:

Затем Баноффски с энтузиазмом принялся за великие амфибрахии Глинки (Михаил Иванович однажды летом гостил в Ардисе, еще при жизни их дяди, – сохранилась зеленая скамья, на которой композитор любил сидеть под псевдоакациями, отирая платком широкий лоб):

Следом другие певцы подхватили все более и более грустные баллады – «Забыты нѣжныя лобзанья…», «То было раннею весной, / Трава едва всходила…», «Много пѣсенъ слыхалъ я въ родной сторонѣ, / Какъ ихъ съ горя, какъ съ радости пѣли…», и притворно-народническую —

И несколько дорожных стенаний, как, например, такие более сдержанные анапесты: