– Сол, ягоды…

– Соберем новые.

Корзинка опрокинулась где-то под нашими спинами. Трава, хоть и желтая, как солома, оказалась упругой и мягкой. Она запуталась в его и моих волосах, защекотала обнаженную кожу и быстро промялась под подстилкой из снятых одежд да тех самых раздавленных ягод, высыпавшихся из корзины.

Сколько бы лет ни миновало, сколько бы ни миновало битв и трагедий, Солярис никогда не менялся, как эта самая осень, будто навеки застывшая. Горящие янтарем глаза смотрели на меня так, будто видели впервые, и мне захотелось убрать распустившиеся волосы с груди, чтобы он смотрел еще дольше, еще внимательнее. Так я и сделала. Горло Соляриса дрогнуло. Взгляд опустился ниже. Поцелуй со вкусом черники стал солоноватым, терпким, когда Солярис сначала прошелся губами там, где проходился ими по мне еще в сиде, разведя мои бедра и приподняв их к своему лицу.

Везде, где я касалась Сола, кожа его становилась горячей, как раскаленные угли, и прореза́лась жемчужная чешуя. Я проложила дорожку из перламутра собственной рукой – от бордовой полосы на шее по крепкой груди и до плоского живота, где в самом низу кончики пальцев царапали короткие белоснежные волосы. Я пересекла бедные шрамы на его ребрах, обвела напряженные мышцы, очерченные под полупрозрачной кожей рельефом, и вернулась к теплой бледной щеке. Солярис тут же прижался ею к моей раскрытой ладони, как котенок, а не дракон.

– Ты всегда так много делаешь для меня, Солярис. Так заботишься, защищаешь, лелеешь… Позволишь в этот раз мне тоже любить тебя? – прошептала я несдержанно, и румянец впервые в жизни затопил лицо Сола до самых ушей.

Он лег на спину туда, откуда я встала, и послушно принял мой вес на своих бедрах, придерживая под поясницей. Точно с таким же послушанием он принял меня, а я приняла его. Пальцы смяли бока, не сильно, чтобы не оставить синяков, но достаточно, чтобы я поняла, как ему приятно. Кожа соприкасалась с кожей, сердце соприкоснулось с сердцем. Соединились, словно еще два осколка. Сол всегда был молчаливым, тихим, но только не сейчас. Дыхание его, тяжелое и грудное, было музыкой; лихорадочный бессвязный шепот то на общем, то на драконьем языке – молитвой; а откинутая назад голова с растрепавшимися волосами, в которых затерялись травинки и ягоды – картиной, краше, чем все королевские гобелены и мозаики.

Когда я попыталась спуститься и лечь рядом, Солярис удержал меня на месте. Тяжелая ладонь легла мне на затылок, и я не нашла сил сопротивляться. Желание оставаться единым целым, пока это возможно, было обоюдным.