Гринька никому не говорил, а так страдал, вона у Марфы Лисовой был праздник, пришло аж два треугольника от яё Сафрона, как голосила Марфа… бабы сбежались, думали, горе, а нет, это от счастья.

Гринька все больше вникал в хозяйские заботы, Стеша полностью доверяла ему, а бабы прислушивались, вот только курил, паразит, много и ругательные слова произносил часто, правда, когда была поблизости Ефимовна, ён сдерживался, а то весь авторитет подрывала, треская его по шее.

Бабы собирались у большом зале Краузевского дома и старательно готовились к весне, что-то подшивали, что-то ремонтировали деды, понатащили свои домашние семена — морквы, свеклы — тщательно перебирали кой какой лук, сушили и осторожно ссыпали в сухие лукошки-короба.

Секретарь переслал немного ржи, для колхозников, вот и распределяли по ртам. Гринька с утра тщательно проверил усе списки и потом развешивал с точностью до грамма, уморился. После усе сели попить кипяточка с сушеными яблоками, когда взглянувшая в окно Кириллиха охнула.

— Гринь, чагось случилося, глянь, Василь бяжить!

Василь, в распахнутой куфайке бежал напрямки, что-то держа в руке, и разевал рот как бы в крике. Гринька выскочил на крыльцо… Василь, его немой Василь запыхался, но упрямо бежал к нему и громко каким-то севшим голосом кричал:

— Гриня!! Гриня!!

Гриня даже и не понЯл, что ён заговорил, когда Василь закричал:

— Гринька, батька…

У Гриньки враз отказали ноги, он плюхнулся на холодные доски.

— Гриня, бать… батька наш, — задыхаясь, выпалил Василь, — батька наш, от письмы прислал, аж три!!

— Гринь, ты чаго?

А Гринька, матершинник и отчаюга, сидел и, громко всхлипывая, рыдал так, как не рыдал лет с пяти.

— Гринь, — сморщился тоже Василь, а на улицу выскочила Стешка.

— Мальцы, быстро у дом!! Гринь, Гриня, чаго ж ты плачешь, батька ваш живой!

А Гринька все никак не мог остановиться, бабы, глядя на него, тоже начали хлюпать носами, Стешка, видя, что сейчас начнется массовый рев, сказала:

— Бабы, а у Крутовых-то сегодня двойной праздник — Родя живой и Василь заговорил.

— Ой, и чаго же мы рыдаем, Василь, скажи чаго-то?

Василь медленно глуховатым голосом сказал.

— Не привык ещё!